1000 не одна ложь

Но они ушли. Просто вышли из сарая, и их голоса теперь доносились издалека, становясь все тише. Я так и пролежала до самой ночи, слыша, как снаружи что-то празднуют и опять доносится музыка и женский смех с пьяными мужскими голосами.

Это превратилось в невыносимую пытку — лежать и ждать… ждать, что кто-то войдет, чтобы причинить мне жуткую боль и унижение. Но я боялась уснуть, боялась, что во сне это будет еще ужасней… что я пропущу и не буду готова… Господи, пусть я лучше перестану вначале дышать. Потом я начала надеяться, что никто меня не тронет. Но я ошиблась… услышала шаги снаружи, и вся внутренне сжалась, чувствуя, как перехватывает дыхание и от дикого животного страха сводит все мышцы на теле.

Кто-то вошел в сарай. Я различала шумное мужское дыхание, а затем лязг железа. Вздрогнула, понимая, что мой жуткий гость расстегнул ремень. О Боже. Пусть я умру до того, как это произойдет. Пусть я лишусь рассудка или сознания, но не почувствую ничего… не узнаю, как оскверняют душу и тело.

Чья-то рука легла мне на лодыжку, я не выдержала напряжения — закричала, и мужская ладонь тут же накрыла мой рот, не давая издать ни звука.





* * *


Он чувствовал, как задыхается рядом с ней. Как его разрывает от бешеной потребности ее увидеть. Послать всех к дьяволу. Ворваться в тот сарай и устроить пиршество плоти. Осознание, что ее тело, ее запах, ее голос — все это рядом настолько, что стоит ему лишь протянуть руку и взять, сводило с ума. И он подходил туда, смотрел сквозь щели на то, как жмется к стене, как смотрит обреченно перед собой, и тут же убирался прочь. Ему было достаточно увидеть, что с ней все в порядке. Хотя что могло произойти с этой дрянью? Он приказал кормить насильно, когда она отказалась есть, он следил, чтоб к ней никто не входил. И ощущал, что его безумие никуда не делось. Оно стало в разы сильнее и мощнее, чем раньше. Аднан никогда не думал, что может продолжать так зверски желать и так обреченно любить суку, которая так грязно его предала. Иногда он подходил к сараю ночью и смотрел, как она спит, и ему хотелось прикоснуться к ней до адской боли в суставах. Но он одергивал себя и шел в свою хижину, чтобы драть там очередную шармуту, привезенную Асадом или его людьми. Чего-чего, а разнокалиберных шлюх хватало всегда. Но не всегда он действительно мог получить свою дозу удовольствия с ними. Иногда трахал часами до ошизения, до нервной дрожи и не кончал, выбрасывал к дьяволу и валился кулем на матрас, чтобы, тяжело дыша, догоняться самому, вспоминая, как брал когда-то ее. Неизменно одна и та же картинка — ее молочно-сливочное тело, перепачканное песком, извивающееся под ним, и белые волосы, рассыпанные ослепительным ореолом вокруг прекрасного лица.

Чем сильнее росла его ненависть к ней, тем страшнее становилась и одержимость. Словно они срослись друг с другом в единое целое. Он пытался с этим справиться. Пытался излечиться все эти годы без нее, а потом нескончаемую неделю рядом с ней. Привез Фатиму, чтобы она своей неуемной похотью не давала ему времени тосковать по лживой шармуте… Но если раньше это работало, раньше именно Фатиме удавалось доставить ему удовольствие своей извращенной покорностью и готовностью терпеть любую пытку, как физическую, так и моральную, то сейчас его не возбуждало даже это… Он хотел войны, борьбы не на жизнь, а на смерть. Хотел свою непокорную Зиму, ту самую, строптивую и сводящую с ума гордостью и упрямством. А в ту ночь он не выдержал. Сломался. Увидел, как она моется в чане, и у него затмило разум чистейшей и самой жгучей похотью, какую только мог испытывать человек. Напополам с лютой ненавистью и дикой ревностью. Шармута… раздвигавшая ноги перед Рифатом, стонавшая под ним, извивавшаяся под ним и оравшая его имя.

Когда он впервые это понял, он выл и сбивал пальцы до костей о скалы и стоял на четвереньках в песке, пошатываясь и выкрикивая сорванным голосом проклятия им обоим, кожа потом струпьями свисала с костяшек, и даже мази не помогали ее быстро восстановить. Каждую проклятую ночь он представлял их вместе… представлял, как тот ее… как трахает, целует, лижет ее тело, и сходил с ума, бредил наяву, призывал всех демонов вселенной дать ему силы пережить эту невыносимую боль и отомстить. Лучше бы он позволил ей умереть от яда. Лучше бы дал ей сдохнуть там в пустыне и сдох бы вместе с ней. Это бы не было столь мучительно, как осознавать, что она любит другого… да, он, наверное, мог бы смириться… пережить ее секс с Рифатом. Мог бы как-то это понять… но никогда не пережить того, что она смогла полюбить… полюбить после того, как говорила о любви ему самому. Лгала. Нагло лгала, чтобы выжить, чтобы вернуться к себе домой. Разыгрывала перед Аднаном страсть и мечтала обрести свободу… а Рифата она любила. Ему добровольно даже там. Ему родила ребенка. За него вышла, едва узнала о смерти ибн Кадира.

Он сходил с ума, пытаясь понять, как давно это началось между ними, искал малейший признак флирта в своих воспоминаниях и находил сотни. Обезумевший ревнивец, заливавший их предательство реками алкоголя.

Ему удалось с этим справиться и снова включить мозги, при этом оставляя иллюзии у самого Асада и потрахивая его похотливую сестрицу во все дырки. Когда ехал в Россию, решения еще не принял. Где-то там теплилась надежда, что все это ложь, что он поймет, едва увидит ее. Почувствует сам… И лучше бы не видел. Лучше бы никогда не приезжал, а приказал привезти к нему лицемерную суку. Потому что, когда он коснулась лица Рифата, а потом обняла его так нежно, так осторожно со слезами на глазах, у Аднана заболела душа. Не сердце, как говорят многие, не грудная клетка, у него начала крошиться на гнилые обломки душа.

А потом смотрел, как они вместе катаются по городу, как Рифат носит на руках свою дочь, как смеются, как им хорошо… будь они все прокляты. И последней каплей стало, когда она потащила его в дом. Трахаться. Выскочила за ним и утянула за собой. Раскрасневшаяся, с блестящими глазами. В эту секунду он решил, что хочет видеть ее слезы. Много кровавых слез, хочет слышать ее стоны боли и хочет, чтобы тот, кто получил все то, что должно было принадлежать Аднану, корчился в самых невыносимых муках. Они предали его оба. Один оставил умирать под обломками камней, а вторая ставила рога и усыпляла бдительность. Оба его использовали.

И там, у костра, пока Фатима выплясывала перед ним один из своих любимых танцев, звеня браслетами и выписывая восьмерки упругой и сочной задницей, она схватила его за руку и потянула в хижину, а он вспомнил… и мир перед глазами вспыхнул кроваво-алым заревом. Отшвырнул руку жены и двинулся в сторону сарая.





* * *


Как она тряслась от ужаса. Сучка. Испугалась, что ее сейчас отымеют всем отрядом. И по большому счету стоило проучить именно так, но он бы скорее лично расстрелял своих людей, чем позволил даже просто ее увидеть.

Зажал ей рот и повел пальцами по тонкой лодыжке, с трудом удерживаясь, чтобы не застонать от того, насколько шелковистая у нее кожа. Проклятая ведьма, превратившая его в своего вечного раба. Он думал, что эти дни в заточении, грязи и унижении превратят ее в жалкое подобие человека. Ведь он предостаточно видел, во что превращаются рабыни, которые сидят взаперти и изнывают от ужаса и голода. Они становились кусками мяса с загнанным взглядом, изможденным телом и торчащими костями. Их груди обвисали тряпками. А животы телепались складками, как и зад. И через несколько месяцев беспрерывного насилия, они вообще выглядели, как старухи. Та женщина, Зухра, которая прислуживает Альшите, ее не только насиловали, ее еще и изуродовал Асад, а потом милостиво оставил при себе. Ублюдок, после которого часто выносили искалеченных женщин и закапывали в пески. И какой-то части ибн Кадира хотелось увидеть свою жертву именно такой… Но он бы не смог. Он бы окончательно обезумел, если бы чьи-то руки тронули ее тело.

И сейчас, глядя на нее, распятую на кровати, все такую же идеальную с матовой кожей, с торчащими сочными грудями и стройными длинными ногами, он не понимал, почему над ней ничего не властно. Почему даже похудевшая она сохраняет свою адскую сексуальность, свою неповторимость для него. Нет изможденности и жалкого выражения лица, нет появляющейся от ужаса покорности. Даже сейчас, когда дико его боится и не знает, кто к ней пришел, она, скорее, готова сражаться, чем звать на помощь…

Ослепительно красивая сучка, сводящая с ума своим телом и словно высеченным из лунного камня лицом. Он хотел увидеть ее глаза… но потом. Не сейчас. Сейчас он хотел причинить ей боль, заставить ее страдать и корчиться от ужаса. Утолить свой адский голод по ней.

Каждое прикосновение обжигало ему пальцы, но пробуждало новую жажду прикосновений. Он зажал ей рот ладонью и гладил ее ноги. Исступленно долго, наслаждаясь тем, как тяжело она дышит и сопит через нос, как крутит головой и дергает коленями. Наполненная ужасом. А он чувствует, как его ведет и пьянит от предвкушения, как сводит скулы от желания ласкать это тело, трогать, кусать, лизать его и выть от удовольствия.

Костяшками пальцев провел по щеке, вздрогнув, когда пальцы словно искололо разрядами электрического тока. Она задрожала, дергаясь всем телом, а Аднан закрыл глаза, не переставая ласкать ее скулу и представлять всего лишь на мгновения, что они там в прошлом, когда она его хотела. Нет. Когда притворялась, что хочет, а потом все же кончала, потому что женское тело само предательство, и, если знать, как стимулировать нужные точки, оно обязательно извергнется оргазмом. При мысли о ее оргазме его сотрясло от похоти и затрещали кости, словно опаленные кипятком. Опустил руку вниз и сдавил упругую грудь, закатив глаза от удовольствия и от того, как сильно заболел вздыбленный, каменный член.

Она изловчилась и впилась зубами в его руку до мяса, и едва он ее отнял, заорала:

— Аднаааааан, — дернулся всем телом, понимая, что она в ужасе зовет его на помощь… осмеливается звать… после всего. Тварь. Какая же она тварь.

Ударил по губам наотмашь, и едва она успела крикнуть снова, заткнул окровавленный рот поцелуем. Злым, грубым, пока не затрепыхалась, пытаясь увернуться, а он сплетает свой язык с ее языком, проглатывая ее тихие выдохи… пока его не простреливает пониманием, что она отвечает. Да… она ему отвечает. Отпрянул назад, глядя в ее бледное лицо с завязанными глазами и на опухшие губы, которые шевельнулись и прошептали:

— Аднан… Аднан…

Узнала. Так быстро. Так невыносимо быстро, что ему захотелось заорать от отчаянного бессилия и не понимая, как узнала. Ведь столько времени прошло… она все еще помнит его губы? Оторвался от нее резким движением, удерживаясь на одной руке над кроватью. Всматриваясь в черты ее лица, не веря, что действительно узнала. Хотел содрать с ее глаз повязку… и не стал. К черту. Не видеть ее глаза. Не тонуть в ее лживых и проклятых глазах цвета самой бархатной египетской ночи. Навалился на нее, придавливая всем телом и чувствуя, как подалась вперед, как потерлась животом о его стоящий колом член. Словно хочет… словно сама готова ему отдаться. Поднял руку к горловине джалабеи и рванул на хрен. Раздирая напополам. И тихо рыча от прострелившего тело возбуждения на грани с безумием при виде голой груди с торчащими вверх сосками и округлыми линиями, впалого живота с маленькой ямкой пупка и ее плоти бледно-персикового цвета с мягкими линиями складок. Его подбросило в ослепительном голоде. Десятки женщин были под ним, десятки ублажали его наикрасивейшими телами, а он застрял на этой… жалкой шармутке из другой, враждебной ему страны. И ни на кого нет такой реакции, как на эту дрянь. Дикой, необузданной, бешеной. Когда в голове воет только одно желание — взять ее, грубо, грязно, извращенно, по-всякому и трахать так, чтоб самому стало больно. Отыметь везде, в каждую дырку, как делал это с другими. Заставить ее плакать, стонать, охрипнуть. И испачкать собой везде… перекрыть своим семенем чужой запах, перебить его самым примитивным в природе способом.

Наклонился к ее лицу, пристраиваясь между широко разведенных ног.

— Не Аднан. Никогда больше не произноси это имя. Кудрат. И твой Господин. Тот, кто познакомит тебя с настоящей болью.

Дернул молнию на штанах (после поездки в город еще не успел переодеться) и с рыком вошел в ее тело, одним мощным ударом, и глаза закатились от удовольствия, скулы свело болью наслаждения, наконец-то… даааа, наконец-то войти в это тело, желанное до смерти. Она всхлипнула и скривилась. Больно… конечно, ей больно, потому что там сухо и он слишком груб. Да. Больше нет прелюдий, нет ласк, ни черта нет. Только трах. Жесткий трах. Никакого удовольствие шармуте. Только Господину.

— Не нравится? — прохрипел ей в губы и укусил за нижнюю, делая первый грубый толчок и сдавливая ее скулы пятерней. — Не так тебя трахал твой муж? М? Ласковей был? Как он тебя трахал, Настя? А? Как он трахал тебя, мою шармуту? Ты стонала под ним? Орала?.. Подо мной ты будешь стонать только от боли.

Доводя себя до иступленной ярости и делая безжалостно сильные толчки внутри ее тела. Опустив взгляд на грудь… какой округлой и сочной она стала, и соски увеличились после родов… после родов чужого ребенка. Наклонился и безжалостно укусил, втянул в себя, зверея и сходя с ума, жадно посасывая и забывая о том, что хотел только боли. Скулы сводит от желания ласкать… пусть грубо… пусть вот так, но не бить, а ласкать. Она мечется, дрожит… словно пытаясь не дать себя целовать. Но ему плевать. И пусть этой твари не нравится. Аднану достаточно, что нравится ему.

Вдалбливаясь по самые яйца, удерживать за волосы и смотреть, как искажается от каждого толчка ее лицо, наслаждаясь тем, что причиняет ей страдания, и в то же время корчась от этого осознания… что не так всегда хотел. Что хотел совсем другого. Судорог ее хотел, всхлипов и слез удовольствия.

Когда-то хотел. А сейчас он наслаждается слезами боли и унижения, которые катятся из-под повязки. Да, дрянь, это не любовь и не слияние двух любящих тел. Это его похоть и его личное удовольствие. Его личный голод и его месть, о которой он грезил долгими жаркими, как пекло, ночами, пока она ублажала его друга.

А теперь будет удовлетворять Кудрата. Будет его тряпкой, подстилкой и дыркой. Когда захочет, тогда и отымеет. И пусть ей не нравится. Плевать.


Сжал горло пальцами, другой рукой стискивая груди, сминая малиновые соски и не сбавляя адского темпа толчков. И кусать собственные губы от вида ее боли, которая пронизывает и его тело… потому что все еще больно, когда эта дрянь плачет, все еще невыносимо больно.

И на это плевать… пусть. Он привык к боли. Он будет трахать ее все равно. Именно этого и хотел. Он не пришел доставлять ей удовольствие.

Надавил на ее бедра, прижимая колени к постели и вдалбливаясь еще сильнее, так глубоко, что ее тело дрожит и бьется под ним. Она словно пытается его сбросить… уже поняла, что никакая здесь не любовь, поняла, что он с ней делает.

А его уже слепит приближающимся дьявольским удовольствием и обдает жаром ее агонии, ее понимания, что нет больше Аднана. Да, сука. Его больше нееет.

И ослепленный диким противоречием ненависти и огненной страсти к ней он ревет, сотрясаемый самым острым оргазмом в своей жизни, изливаясь в нее мощными струями горечи и отчаяния вперемешку с дичайшим удовольствием.

Он не помнил, когда так кончал в последний раз… но он помнил с кем. Только с ней. С этой отравленной ложью дрянью.

Содрогаясь в ней в последних спазмах наслаждения, содрал с лица повязку и посмотрел в залитые слезами темно-фиолетовые глаза.

— Ты больше не… мой Аднан… ты проклятый, — едва шевеля губами, — Кудрат.

Засмеялся ей в лицо, надсадно так, что закашлялся.

— Умница девочка, поняла, что от прежнего Аднана ничего не осталось. Ты его убила. Теперь только Кудрат. Ты проклянешь меня еще тысячи раз… — похлопал по щеке, — мне понравилось тебя трахать. Завтра получишь кусок пирога на завтрак и выйдешь на прогулку.

Закрыла глаза, стискивая челюсти.

— Добро пожаловать обратно в Долину смерти, Настя.





ГЛАВА 10




Он приходил каждую ночь. Или почти каждую. Я сбивалась со счета, сидя в этой проклятой клетке и теряя счет времени. Иногда мне хотелось, чтоб он меня убил. Чтобы пришел один раз, сдавил руками мое горло и не отпускал до последнего вздоха. Наверное, во мне должна была жить ненависть к нему, как раньше. Но ее не было… я не могла его ненавидеть. Я знала за что, я знала, что он совершенно обезумел от ревности и от одиночества… а еще я понимала, что Аднан играет в какую-то игру на стороне Асада. У меня было предостаточно времени на размышления, пока я сидела в своей клетке.

Отчаяние и мнимое предательство лучшего друга и мое, плен и жуткие раны лишили Аднана разума. Исчез тот человек, которого я успела узнать. Во всем расчетливый, умный и сильный. Сейчас им правил гнев и жажда мести, а еще и дикая ревность. И я обессилела от понимания, что мне никогда не победить ту ложь, которой его опутало, как прочной паутиной с шипами колючей проволоки. И от этого хотелось умереть… покончить с этой мукой.

Причинял ли он мне боль? Да, он причинял мне невыносимую душевную боль от понимания, насколько ненавидит меня. Насколько прочно в нем сидит эта лють, насколько она пропитала его тело, его душу, превратив в зверя. Да, он мучил мое тело, но еще сильнее он издевался над моей душой каждым этим насилием, каждым визитом… Я их ждала и боялась одновременно. Мне казалось, что он ненавидит меня сильнее не до того, как причинил боль. А после. Но я все еще надеялась, что однажды он выслушает меня и поверит мне… однажды он даст мне возможность заговорить, а не заткнет рот тряпкой или своей ладонью. Но этого не происходило. Аднан всегда молчал и мне не давал говорить.

Иногда он приходил днем, иногда рано утром. Всегда с отчуждением в глазах и больным, лихорадочным блеском, словно до безумия презирал себя и меня за каждый этот визит. А бывало… я начинала верить, что вот-вот что-то изменится. Особенно когда он не просто брал, а начинал ласкать мое тело. Мыть его вместо прислуживающей мне Зухры. Мыть с той же осторожностью, как когда-то, когда выхаживал меня после страшного отравления. Его пальцы не дарили боль, они опять нежно трепетали на моей коже… но взгляд оставался таким-же. Застывший темный изумруд. Мертвый и безжизненный. С вкраплениями какой-то болезненной похоти.

Первый раз это омовение дало мне призрачную надежду… дало мне ощущение, что что-то изменилось, но я ошибалась. Чем нежнее ласкает до, тем жестче будет драть после. Потом я поняла, зачем он это делает… Нет, он не ласкает меня, не хочет дарить мне удовольствие, все до банального отвратительнее — он доказывает себе и мне, что я грязная шармутка. Которая течет от его ласк и кончает от них, как бы мерзко он со мной не обходился. Доказывает мне, что я шлюха, которая могла трахаться с кем угодно и получать удовольствие. И тогда мне уже хотелось выдрать ему глаза или сдохнуть до того, как мое тело отзовется на очередное прикосновение. Ненавидела я теперь только себя… это со мной что-то не так. Это я не такая. Я жалкое существо, которое продолжает желать своего палача, несмотря ни на что.

Тяжело дыша, дергая связанными руками, я смотрела, как темные, почти черные пальцы Аднана растирают мыло по моей белой коже. Как скользят и ласкают ее, как нарочито медленно обводит ореолу соска и играет с самим кончиком, чтобы заставить тело покрыться мурашками. Обводит мой шрам вокруг, рисует его пальцем заново… а мне хочется закричать, что он мне его не на теле, а в сердце оставил. И там его только я чувствую, и болит он невыносимо.

Но ему плевать, и его наглые руки, изучившие мое тело, начинают на нем адскую пляску. Он не забывает ни один миллиметр, ни один кусочек, который отзовется на прикосновения. Запомнил все. Изучил лучше меня самой.

И в эти мгновения я и начинаю себя презирать изо всех сил, бороться со своей реакцией и… проигрывать. Ощущать себя голодной самкой, развратной девкой, достойной всяческих унижений. Потому что я должна его ненавидеть, испытывать отвращение к его рукам и губам, должна… как раньше. Я призываю на помощь всю силу своей памяти, призываю былую ярость и равнодушие… Но все изменилось. Он вывернул мою душу, он заставил меня полюбить его, заставил каждую клеточку моей души пропитаться им. Мой первый мужчина, мой любовник, мой спаситель, отец моих детей и мой самый жуткий палач. Его так много… а я одна и так бессильна перед многоликостью своей любви к нему, что мне остается только плакать, признавая свое ничтожество.

Но в минуты, когда его руки мнут, дразнят, ласкают, сводят с ума, я совершенно не помню ни себя и ни одной своей мысли. Глотаю собственные крики и стоны, непокорная, вечно пытающаяся сбросить с себя наваждение и иногда доведенная до исступления и согласная на все, только бы эти проклятые пальцы не останавливались, когда меня всю уже трясет на грани отвратительно-острого оргазма. И я хочу, чтоб его руки продолжали проникать в мое тело, растирать пульсирующий клитор, сжимать соски, пока меня не подбрасывает, не скручивает в наслаждении, похожем на агонию. Аднан выбивал из меня это удовольствие любыми способами, если хотел его получить, чтобы потом хрипеть мне в ухо:

"Видишь, какая ты сука? Видишь, что можно с тобой делать?"

Проскальзывая в мое тело, извиваясь самой извращенной и утонченной лаской так, что я дергаюсь, пытаясь избежать точки невозврата, а потом рыдаю, если бросит, не дав сорваться… а он делал это часто, превращал в стонущее животное, чтобы оставить и ждать, глядя на меня с бешено раздувающимися ноздрями и широко открытым ртом, а потом вдалбливаться в мое тело и останавливаться снова. Бывало так и уходил… кончал на пол, глядя на мои мучения, и оставлял плакать навзрыд и орать ему вслед проклятия.

"Ты — шлюха. Моя вечно текущая сука, кончающая подо мной. Сегодня обойдешься без оргазма. Ты его недостойна".

Или наоборот изводил, пытал наслаждением, измучивал им до электрических судорог и боли в промежности, и каждом чувствительном месте на теле, затертом и заласканном им до ощущения обнаженного нерва.

"Никто не даст тебе того, что дам я… никто не любит тебя, тварь, так, как люблю я. И никто никогда не будет тебя так же люто ненавидеть. Ненавижу. Как же я тебя ненавижу за то, что ты мне всю душу изрезала… я любил тебя, я сдохнуть был готов ради тебя… а меня убили именно ты и он. Любишь его? Отвечай? Любишь?"

Я отрицательно качаю головой, но он этого не видит. Он не говорит со мной и мне. Он только с собой. В своей ярости и тоске.

И его голос сводит с ума, огненной паутиной обволакивает воспаленное им же сознание. Весь мир шатается и кренится в разные стороны. Пьяная от адского секса, растерзанная им, распятая под большим темным телом, смотрю ему в глаза и вижу, как сквозь ярость и ненависть проскальзывает отчаяние и боль. Я знаю, что ему больно… я эту боль чувствую каждой клеточкой своего тела, но он не дает мне исцелить его… и не даст никогда. В этом и есть наша необратимость.

И именно поэтому ему мало моей боли. Он приходил за ее новой порцией. Унизить, растоптать, доказать, что я мразь и что буду делать то, что он захочет, даже если секунду назад сопротивлялась, рыдала и молила не трогать. Доказать мне прежде всего, что я заслуживаю его презрения. Но я не могла доказать ему, что ни с кем с другим не было бы вот так… что мое тело реагирует только на его ласки, на его поцелуи и укусы, на него всего.

Только одно меня радовало и наполняло извращенным триумфом, я начала понимать, что он зависим от меня, что я ему необходима, как бы Аднан это не отрицал. И это больше всего сводило ибн Кадира с ума, и я видела, как ему хочется причинить мне еще больше боли, чтобы утолить свою жажду мести, но она возвращалась с новой силой, и он приходил ко мне снова.

Я слышала, как они с Асадом уехали рано утром, после его ухода еще до восхода. Я лежала на чистых простынях и смотрела в потолок сарая со все еще саднящим телом, наполненным его семенем. Я молила Бога только том, чтобы не зачать от него опять. Только не в этой ненависти и войне. Не так. Детей нужно зачинать в любви. И я испытала облегчение, когда услышала, что отряд собирается на вылазку. Несколько ночей передышки.

Но я ошиблась… Как же часто я ошибалась и еще ошибусь в этом проклятом, враждебном и так непонятном мне мире. На самом деле мой палач был моим стражником и спасителем о всего, что могло угрожать мне в Долине смерти.

Но все, что не происходит… все случается к лучшему. И я в какой-то мере рада, что у меня раскрылись глаза и в мое сердце просочилась благодатная ярость и ненависть. Их там не хватало. Вечером, после того как Зухра принесла мне поесть и расчесала мои волосы ко сну, дверь сарая распахнулась, и на его пороге показалась женщина. Бедуинка. Она кивнула Зухре, и та пулей вылетела из сарая, даже не поднимая глаз, а моя гостья прикрыла за собой дверь и поставила на пол фонарь, который ярко осветил мое пристанище и меня саму.