Печать султана
Раздраженная тем, что Хамза испортил впечатление от красот своими душераздирающими рассказами, я нарочито весело отвечала ему:
— А мне дворец кажется очень милым. Я бы хотела здесь жить.
Хамза задумчиво посмотрел на меня:
— На твоем месте я бы поостерегся так говорить, принцесса. Ни женщинам, ни детям не разрешается выходить отсюда. Султаны боятся своих братьев и племянников. Если они являются претендентами на трон, то способны попытаться устранить правителя. А наследники побочных линий порой плетут заговоры против тех, кто стоит в очереди перед ними. Даже дочери, выйдя замуж, участвуют вместе с мужьями в дворцовых интригах. В силу таких обстоятельств падишах старается ограничивать родственные связи. Изоляция родственников — один из способов устранения опасных конкурентов. Убийство — более радикальное средство для достижения тех же результатов.
Я отвела взгляд от Старого дворца. Леденящий душу холод заставил меня укутаться в накидку. Я сердилась на Хамзу за зловещие истории. В наказание я подняла яшмак повыше на лицо, чтобы он скрывал даже глаза, и молчала до самых Принцевых островов.
Как оказалось, Саблайм-Порт представлял собой одно массивное каменное здание, примостившееся сбоку от бухты Золотой Рог.
Когда я была маленькая и мы жили в Нишанташе, только папа свободно посещал гарем, где заправляли бабушка и мама. Мне же позволялось бродить по дому, но ни в коем случае не мешать мужчинам, частенько собиравшимся по приглашению отца. Громкие голоса гостей слышались издалека и заставляли меня держаться на известном расстоянии от мужских сборищ.
Хамза и другие преподаватели учили меня читать и писать по-оттомански и по-персидски. Я также изучала английский и французский, без которого, как считал мой проницательный отец, не обойтись современной османской женщине. Он утверждал, что достойная жена должна уметь занимать умным разговором гостей своего мужа. Я подслушала, как папа говорил об этом Хамзе, и подумала, почему же мама не развлекает папиных друзей. Позднее я поняла, что тетя Хусну любила наряжаться в европейские платья, с открытым лицом общаться с гостями и с их современными женами, в то время как мать не могла заставить себя снять чадру и предстать, по ее понятиям, обнаженной перед незнакомыми людьми. Слуги натягивали шелковую ткань между парадной дверью и каретой, с тем чтобы мама могла покинуть дом незамеченной.
Больше всего я любила уроки Хамзы. Я прилежно готовилась, чтобы произвести на него впечатление. Наградой мне были широкая улыбка и слова похвалы. А когда я путалась и не могла толком ответить урок, он выбивал пальцами мелкую дробь по столу. Я пыталась обратить на себя внимание и очень страдала, когда порой он вырывался на свободу и, забывая обо мне, смотрел на сверкающую воду или устремлял взор в голубое небо. Я ревновала его даже к морю. Я была без ума от Хамзы, влюблена в папу и благодаря этому научилась доставлять им радость. К моему счастью (некоторые считают это несчастьем), я оказалась в сфере влияния дядюшки Исмаила, который не страдал предрассудками и не учил юную девушку, как следует себя вести.
Я уезжала в Шамейри с разбитым сердцем. Меня терзала любовь к папе и Хамзе. Я скучала по дому, по слугам и виду из окна моей комнаты на минареты большой имперской мечети. В Нишанташе у нас было множество слуг. Постоянно слышался многоязыкий говор: они общались между собой на турецком, греческом, итальянском, армянском и арабском языках.
Шамейри встретил меня пугающей тишиной. Слуги приходили в дом днем и уходили вечером, закончив работу. В основном они трудились молча, бросая порой на меня и маму косые взгляды. Интересно, что они болтали у себя в деревне по поводу такого странного семейства, состоящего из моего ученого дяди, его мечтательной сестры и меня, одинокого ребенка, которого никто не воспитывал? Я росла сама по себе, как сорная трава. В конце концов я научилась ценить тишину и свободу, дающую возможность читать книги и изучать окрестности. Мое богатство состояло из библиотеки, необъятного неба над головой, которое все принадлежало мне, плещущих вод пролива, душистого сада, леса и пруда, чья глубина пугала меня.
Теперь я понимаю, что визиты Хамзы в Шамейри стали возможны лишь благодаря недосмотру дяди Исмаила. Ближе к вечеру мы встречались с ним в павильоне. Сидели скрестив ноги на диване и обсуждали книги или стихи. Хамза рассказывал мне о Европе, описывал бульвары и кафе Парижа. Порой он казался рассеянным и сбивался с мысли. После того как повар уходил домой, я таскала на кухне лимоны, уносила в постель и под одеялом вдыхала их аромат, воображая, что нюхаю цитрусовый одеколон Хамзы. Прижимала фрукт к носу, ощущая грубую кожицу и укусы щетины.
Вскоре после нашего путешествия на лодке к Принцевым островам в Шамейри приехала мадам Элиз. И дядя Исмаил запретил Хамзе появляться у нас. Я слышала, как он объяснял маме, что молодому человеку неприлично ночевать в доме, где живут незамужние женщины. Мама протестовала, однако дядя стоял на своем. Он не разрешал Хамзе появляться у нас даже днем. Но тот не подчинялся и прибывал сразу же после того, как экипаж дяди отъезжал от дома. Однако его визиты случались все реже, и он не задерживался у нас подолгу. Учитель просил меня не говорить матери о его посещениях. Мне было жаль маму, ибо я знала, как много радости приносит ей общение с Хамзой. Льстило, однако, то, что он видится со мной, рискуя навлечь на себя гнев дяди. Я вспоминала о нашем ночном ритуале и не могла заснуть до самого утра. Бродила по темным комнатам и в итоге пристраивалась на диване в спальной, где он раньше ночевал. Мне казалось, я слышу звуки его серебристого голоса. Хотя мадам Элиз говорила по-французски лучше Хамзы, во рту у нее была какая-то каша, и слова не производили на меня никакого впечатления. Сидя ночью в благоухающем ароматами саду и наблюдая за рыбаками, я представляла себе, что разговариваю с Хамзой.
Глава одиннадцатая
КИСТОЧКА И ШНУРОК
Улыбка держится лишь мгновение на губах Нико, когда он открывает массивную, обитую медью дверь и видит Камиля, а рядом с ним худощавого человека с лицом цвета йогурта и огненно-рыжими волосами.
— Очень рад вашему визиту, — улыбается Нико беззубым ртом, над которым растут роскошные черные усы. На первый взгляд банщик, хамам-баши, кажется толстым, но у него объемная и мускулистая грудь — ведь он профессиональный массажист, а такое занятие требует недюжинных сил. У него густые мокрые черные волосы. Красное полотенце прикрывает его от талии до колен.
— Приветствую тебя. — Камиль поворачивается к Берни и приходит в замешательство, видя широкую ухмылку на его лице. — Этикет, соблюдение приличий, — говорит он, не сдержавшись, — очень важная вещь в жизни.
— Да, ты прав. Извини, друг. — Берни изображает на лице карикатурную серьезность.
Камиль испытывает некоторую тревогу. Впервые он взял кого-то с собой в хамам. Он до сих пор не понимает, почему сейчас рядом с ним стоит Берни. Сам ли он предложил ему вчера вечером пойти сюда или это была инициатива американца? В любом случае бутылка крепкой раки сыграла свою роль. В итоге он привел Берни в баню и должен позаботиться о том, чтобы все прошло гладко. Он идет за Нико в прохладную комнату. Берни, оглядываясь по сторонам, семенит за ними. Люди в помещении сначала очень удивлены, однако тотчас придают лицам безразличные выражения.
Слышится шепот:
— Гяур, язычник.
Камиль видит Толстого Орхана, лежащего на боку на диване, прикрывшись простыней. Его красное лицо неподвижно, однако глаза следят за происходящим в комнате.
Нико выделяет Берни кабинку рядом с Камилем.
— Вешай одежду вон там, — Камиль показывает на шкаф, — а потом обвернись полотенцем.
— Каким полотенцем? А, ты имеешь в виду эту ткань. — Берни берет пештемаль. — Тут хватит материи на отличный костюм. Можно сшить килт. — Он начинает смеяться, но тотчас сдерживает себя. — Извини, извини. Понимаю — этикет. — Он гладит Камиля по спине. — Не волнуйся. Тебе не придется краснеть за меня.