Хороший отец

В кухне было множество народа – и мужчин и женщин. Девушка в платье в горошек. Она выходит из отеля с двумя мужчинами. Свидетели слышат ее крик: «Мы его убили!» Но, возможно, она кричала: «Там его убили!»
Доктор Томас Ногучи, коронер Лос-Анджелеса, осматривал тело в первые часы после смерти. Он извлек одну целую пулю и несколько фрагментов. При вскрытии присутствовали три судебных патологоанатома из Института вооруженных сил и два городских коронера. В отчете Ногучи писал, что пуля, убившая РФК, «прошла через сосцевидный отросток височной кости на дюйм ниже правого уха и, отклонившись вверх, рассекла ответвление верхней мозжечковой артерии». Самый крупный фрагмент этой пули застрял в стволе мозга.
Вторая пуля вошла Кеннеди в подмышку и вышла в верхней части груди под углом пятьдесят девять градусов. Коронер писал, что Кеннеди должен был в момент выстрела поднять руку. Третья пуля прошла на полтора дюйма ниже предыдущей и засела в шее, возле шестого шейного позвонка. Именно эту пулю извлекли целой.
Пуля, убившая Кеннеди, – та, что попала в заднюю часть шеи, раскололась и осталась в стволовой части мозга, – была выпущена в упор, так что на коже остался пороховой ожог. По оценке Ногучи, с расстояния не больше полутора дюймов. Но Серан Серхан стоял перед Кеннеди на расстоянии не менее полутора футов.
Выпущены восемь пуль. Три попали в Кеннеди. Стрелок стоял впереди. Пули попали в спину. Как такое возможно? Может быть, первый выстрел прошел мимо, и он повернулся, чтобы бежать? Каковы симптомы? Какого заболевания?
Конспирологи быстро вспомнили Тейна Юджина Сезара, в последнюю минуту нанятого телохранителем Кеннеди. Именно этот человек в форме и с оружием в кобуре, по описаниям, вел Кеннеди под правую руку. Известно, что у него был пистолет 22-го калибра. Был ли он при нем в ночь убийства? Не он ли после первых выстрелов Серхана обнажил оружие и трижды выстрелил в Кеннеди снизу? Если так, на кого работал Сезар?
Обвинения против Сезара чисто умозрительны, и тот, конечно, отрицал всякое участие в убийстве Кеннеди. Но совпадения наводили на размышления и запускали работу аналитической мысли.
Пациент страдает обмороками. Кровяное давление понижено. В последнее время появились головные боли, правая нога опухла. Врач должен решить: все ли эти симптомы относятся к заболеванию, вызывающему обмороки? А может быть, у пациента подагра? Она объясняет отек, но не обмороки. Отбросим отек, вернемся к остальным симптомам. Ключ к диагнозу в том, чтобы найти взаимосвязь в море камуфлирующих факторов.
Девушка в платье в горошек. Нанятый в последний момент телохранитель. Восьмизарядный пистолет. Запись, на которой слышно, по меньшей мере, десять выстрелов. Что здесь важно, а что нет? Для постановки верного диагноза необходимо отказаться от предвзятости. Не подгонять симптомы под условие. Выводить заключение по симптомам. Ваши убеждения несущественны. Как и ваше самолюбие. Это научный вопрос, вопрос фактов.
Так меня учили думать. При постановке диагноза врач создает древо клинических решений. Стрелка от основного симптома разветвляется к другим симптомам, результатам анализов, семейной истории. Повышена ли температура? Страдали ли от подобных симптомов другие члены семьи? Точное следование до конца этих разветвлений должно привести к верному диагнозу и соответствующему лечению. На практике, имея дело с живым человеком, приходится полагаться на опыт. Врач обдумывает диагноз, едва пациент вошел в кабинет, а потом ответы на вопросы и результаты исследований помогают уточнить решение. Такое сокращение поиска врачи называют «иерархическим».
Но скачки в рассуждениях бывают опасны. Вот почему диагностика – рискованная игра. Буквально соблюдая методику, рискуешь ограничить воображение, подсказывающее скрытую болезнь. Излишне положившись на интуицию, рискуешь забыть о важных критериях.
Пациент страдает смертельным заболеванием. Он сознательно и искусно скрывает симптомы. Без верного диагноза ему грозит смерть. Он уже госпитализирован. Состояние ухудшается. Я как специалист должен пересмотреть данные анализов и исследований – рентгенологии, МРТ. Меня ждут тупики, ошибки мышления. Будут появляться новые симптомы, опровергающие предварительный диагноз. Я, его врач, не вправе сдаваться. Чем сложнее диагностика, тем упорнее я обязан работать и тем более творчески подходить к делу.
Так хороший врач становится великим.
Так я узнаю правду о том, что случилось.
Дэнни был пристегнут к кровати наручниками. Это первое, что я заметил. Наручники скользили по металлической раме с таким звуком, будто сдвигали занавеску в душе. Открыть – закрыть. Открыть – закрыть. Он сидел, уставившись в установленный под потолком телевизор. Лицо было в синяках. На щеке царапины, кожа вокруг левого глаза потемнела. Его белая рубаха порвалась и пестрела брызгами крови. Дэнни смотрел прогноз погоды так, словно ничего важнее на свете не было. Как обычный парень, строящий планы на завтрашнее утро. Но Дэнни не придется выходить на улицу. Скоро он станет обитателем тесных камер, холодных беспощадных плоскостей – металла и бетона, помещений, которые легко отмыть от крови, мочи и экскрементов. И погода для него будет меняться только внутри – бури раскаяния или гнева на просторах души.
У его кровати сидел агент Секретной службы. Когда Дэвид Толан ввел меня в палату, агент встал.
– Десять минут, – сказал он и прошел мимо нас к выходу.
Толан, задержавшись в коридоре, закрыл за мной дверь. Впервые за несколько месяцев я остался наедине с сыном.
Во рту пересохло. Я вспомнил новорожденного Дэнни. Шесть фунтов десять унций, голубые глаза. Я отогнал эту мысль. Дешевые мысли, легкие слезы. Сейчас не время упиваться горем. Надо было спасать.
– Я пытаюсь добыть тебе адвоката, – заговорил я.
На экране щеголеватый синоптик с гримом под загар рассказывал, что готовит эта неделя Цинциннати и окрестностям.
– Когда уйду отсюда, собираюсь повидать твою мать, – сказал я.
Шторы были закрыты, люминесцентные лампы отбрасывали плоские тени. Я бывал в тысячах больничных палат, говорил с тысячами пациентов. А сейчас не знал, куда девать руки.
Он шевельнулся на кровати, брякнул наручниками о раму.
– Единственный канал, по которому этого не показывают без конца, – объяснил он.
Я кивнул. «Этого». Не показывают этого. Как будто преступление, в котором его обвиняют, – мелкое неудобство, испортившее просмотр любимой передачи.
– Публичное событие, – кивнул я. – Сотни студентов с камерами, репортеров, операторов местных и крупных каналов. Это месяцами будет в новостях, с фотографиями…
Метеоролог на экране сказал: «Сильные ветра в равнинных штатах, возможны воронкообразные облака».
– Ты не мог бы раздобыть мне второе одеяло? – попросил он.
Я ловил его взгляд, пытался установить между нами связь, но он приклеился глазами к экрану, словно прогноз погоды определял его судьбу.
Я нашел в шкафчике тонкое полотняное покрывало, укрыл его. Я не знал, что сказать. Не было слов для трагедии такого масштаба. Такие события затмевают солнце. Для них нужно изобретать новые слова, новые идиомы. А все же я должен был спросить. Напрямик. Он ведь скажет мне правду, да? Я ведь его отец. Но я не мог. Что-то во мне отказывалось знать.
– Ты что-нибудь ел? – спросил я.
Он мотнул головой. Я прошел к раковине и очень тщательно вымыл руки. Вытер их бумажным полотенцем, подошел и проверил повязку у него на бедре. Хоть какое-то конкретное дело. Я надеялся, что привычная работа врача даст мне опору, успокоит бьющееся сердце.
– Рана хорошо выглядит, – сказал я. – Может быть, даже шрама не останется.
Он улыбнулся одними губами.
– Жаль. Там, куда я попаду, пожалуй, пригодились бы несколько шрамов. Шрамы и носок, набитый монетами.
Стройный паренек, среднего роста, хорош собой. Как называли красавчиков осужденные в фильмах о тюремной жизни? Петушками.