Чикагская петля

 2 
 
Входя с Шэрон в какой-то полуподвальный ресторан, Паркер прошел мимо кондиционера, который издавал звуки, похожие на потрескивание масляного обогревателя, только при этом он ревел намного громче. Этот рев исходил из грязного вентилятора, который заполнял пространство зала вонючим прохладным воздухом. Казалось, что этот прохладный воздух задерживал и усиливал запах грязных ковров, специй, несвежей еды, старой штукатурки и мертвых насекомых.
Заведение называлось «Шахерезада». Посетителей в нем почти не было, но когда Паркер подколол поэтому поводу официанта, тот ответил: «Еще рано для ужина. Через час-другой зал будет битком». При чем он сказал это с явным упреком. И с акцентом. Или он просто не успел что-то прожевать?
Шэрон оглядела нарисованные на стенах мечети и минареты, коврики, висящие как картины, колеса и седла на стенах, а также колокольчики и канделябры и — почему-то — рыболовные сети с запутанными в них пробками.
— Держу пари, у них здесь отличная кухня, — сказала Шэрон.
Она шутит? Она все еще не сняла солнечные очки, поэтому Паркер не мог видеть выражения ее глаз.
— Я люблю китайскую кухню. Хлюп-чавк, чавк-хлюп.
Ее очки поблескивали, когда она смотрела на картины и прочий антураж заведения.
— Иногда меня тянет путешествовать, — мечтательно произнесла Шэрон, — поездить по Европе. В Париж. Побывать в заведениях типа этого.
— Ты хоть когда-нибудь была за пределами Чикаго?
— На Юкатане. Один раз. Но мне не хотелось бы говорить об этом.
Паркер делано безразлично пожал плечами, хотя ему было интересно узнать об этом подробнее.
— Никогда не путешествуй с алкоголиками. Это омерзительно.
Он решил, что ее серьезность во всем и есть одна из граней ее глупости.
Она говорила без умолку, но именно поэтому казалась Паркеру все скучнее, особенно когда делала многозначительные паузы в своем монологе. Она его нервировала, но ее миниатюрное тело приковало его внимание. Он знал, что Шэрон поймет его только в том случае, если он возьмет ее. Позволит ли она это — вопрос другой. Решать ей.
В этот самый момент в ресторан впорхнула женщина с черной спортивной сумкой в руках. Она запыхалась и была очень бледна. На ней была футболка и синие джинсы. Ей что-то злобно говорил араб, стоявший при входе ресторана. Все это Паркер увидел в зеркале у входа в ресторан, но, прежде чем он успел сконцентрироваться на этой женщине, она растворилась во мраке.
Подошел официант. Что-то в его манере двигаться выдавало в нем иностранца. В том, как он складывал руки, как держал голову. Своеобразный невербальный акцент. Он предложил Паркеру пухлое меню с тяжелой кисточкой, протянутой через пружину. Но Паркер сказал, что они с Шэрон не голодны, и заказал только напитки. Водку для нее и минеральную воду себе.
Шэрон, чей монолог об алкоголиках был прерван появлением официанта, начала грызть орешки из стоявшей на столе пиалы.
— Они слишком соленые, — предупредил Паркер. — Если съесть все орешки из этой пиалы, то это грозит серьезным иссушением организма.
Она скорчила гримасу, а потом рассмеялась очень громко, будто он рассказал страшно смешную историю. Этот смех оборвался так же быстро, как разразился. Она не нашла в этих словах на самом деле ничего смешного. Шэрон сказала снова строго и серьезно: «Что хочу, то и ем».
Из колонок зазвучала музыка — флейта и ударные в сопровождении тамбурина, — и прожектор выхватил из темноты женщину в блестящем красном восточном одеянии. Пританцовывая, она перемещалась по залу на цыпочках. Это была та самая бледная женщина с черной сумкой, которую Паркер увидел до этого стыдливо оправдывающейся перед арабом у входа. Но она была почти неузнаваема, и эта перемена повергла его в шок и вызвала у него стойкое отвращение.
— Вот, что я сказала этому парню, — прогремела Шэрон.
Какому еще парню?
— Что хочу, то и ем.
Танцовщица остановилась в середине зала и стала исполнять танец живота, двигая бедрами и извиваясь с невообразимой скоростью. В этом танце было что-то бездушное и механическое. В том, как сотрясалось ее тело в блестящих красных одеждах, в каждом изгибе ее рук. Это было не столько эротично, сколько зловеще и устрашающе.
— Она, скорее всего, из Скоки, — прокомментировала Шэрон, — я вижу это. Я сама из Скоки. Она так и хочет, чтобы ее кто-нибудь трахнул.
Эта фраза прозвучала так неожиданно, что Паркер на миг вообразил, что Шэрон чрезвычайно остроумна. Но уже в следующий миг он понял, что это не остроумие, а порочность. О чем она вообще говорит? Она все еще рассказывает свою историю о том мужчине, и этот монолог перекликается со звучащей музыкой.
— Он скупил мне весь бар, а потом мы сели в его машину. Она была огромная, длиной около пятидесяти футов, что-то типа лимузина. И все прохожие глазели на меня и думали — кто это? Этот вопрос витал в воздухе. И мы проехали тогда около девятисот миль. Он жил в районе О’Харе.
Возможно, танцовщица и была из Скоки. В ней не было ничего арабского. Она была уже далеко не молода и очень худа. У нее было много браслетов на руках и ногах. Женщина танцевала босиком и отбивала ритм маленькими бубенчиками на пальцах. Все ее движения были заученными. Она подошла к их столику, не спуская глаз с Паркера, встала к нему так близко, что на миг он почувствовал запах ее липкой кожи, и стала трясти бедрами.
Она выглядела очень уверенно и совсем не улыбалась, как бы говоря: «На! Я точно знаю, что ты этого хочешь». Паркер ненавидел ее и проклинал судьбу за то, что родился мужчиной.
— Классный у нее прикид, — восхищалась Шэрон, — он дорогой, настоящий арабский, это точно!
У Шэрон горели глаза. Если бы у нее сейчас был такой костюм, она надела бы его и тоже стала бы танцевать этот танец. Она уже проделывала это с мужчиной, который увез ее дальше района О’Харе на своей длинной машине.
— Мы вошли к нему в дом, и он сразу начал приставать ко мне. А я крикнула: «Прекрати!» Ты думаешь, он услышал? «А зачем ты тогда пришла сюда?» Я долго смотрела на него, а потом ответила: «Я думала, ты меня уважаешь».
На это Паркер нервно расхохотался, смотря при этом мимо Шэрон на худощавую танцовщицу, извивавшуюся перед ним. Громкая музыка заполонила все пространство. Он все еще смеялся, а Шэрон уже продолжала говорить. И Паркер понял, что музыка перекрыла жесткость его смеха. Она, скорее всего, подумала, что он просто открыл рот.
— И вот мы стоим в этой комнате. В ней кровать шириной около пятидесяти футов. А на полу ковер. Такой толстый, что я тону в нем чуть ли не по шею. Он наливает мне выпить в стакан, в котором поместилась бы целая бутылка водки, и все это время он то и дело ходит вокруг меня.
— И ты даже не представляла, чего он хотел? — спросил Паркер.
Танцовщица снова начала крадучись перемещаться по залу, извиваясь, заламывая руки, плавно изгибая пальцы и поводя плечами. Она подошла к мужчине за другим столиком. Она облизала губы, закрепила браслеты высоко над локтем и пристально посмотрела на него. Ее костюм был призван заводить мужчин, но каждый раз, когда он наклонялся вперед, танцовщица отшатывалась от него. Она была слишком шустра для откровенных прикосновений, но не настолько, чтобы избежать шипков и шлепков.
Шэрон продолжала:
— Он начал обращаться со мной более вежливо. Говорить комплименты и все такое. Я ему все еще нравилась. И он был все так же настойчив.
— Ты стояла в его комнате среди ночи вот так с растрепанными волосами и стаканом водки в руках?
— И что? — возмутилась Шэрон.
Паркер впервые видел ее возмущение. В следующий момент она улыбнулась и победно вскинула голову.
— Он был просто сопляк. Я попросила его отвезти меня домой. Что он, впрочем, и сделал.
Танцовщица снова приблизилась к ним. Один мужчина засунул пятидолларовую купюру за ее невесомую юбочку. Другой — в ее лиф. Купюры выделялись темными пятнами на ее коже. Она снова танцевала около Паркера и явно призывала его смотреть на нее. Он посмотрел на нее взглядом, в котором было столько отвращения и ненависти, что танцовщица, казалось, вздрогнула и быстро переместилась в другой конец зала. Паркер снова повернулся к Шэрон, которая, скорее всего, все еще думала о том мужчине, над которым сейчас смеялась.