Голоса чертовски тонки. Новые истории из фантастического мира Шекспира

Я был чересчур пьян и не запомнил. Обычно я отправляю актеров восвояси: от них одни неприятности, да еще у половины – сифилис. Но я топил печаль в вине – и сам тонул в печали, – и тут явился этот то ли Эдвард, то ли Джон, запрыгал вокруг, плюхнулся ко мне на колени, заерзал, и я позволил этому случиться. Возможно, даже хотел, чтобы это случилось.
Какой-то миг я думаю об Энн и морщусь. Ладно. Отложим тревоги до утра. А пока – пусть все это еще немного послужит мне утешением.
…люди, дерутся за кинжал…
Миновало тринадцать лет. Теперь я довольно богат. Новый король видел истории, написанные мною в угоду старой Бесс [9], и желает, чтобы я написал и о его предках. Рукопись, можно сказать, у меня на столе, и я чувствую себя виноватым.
– Эй, Дикон! – говорю я, вновь засыпая – легко, будто задув свечу. – А Кит здесь? Я думал с ним увидеться.
В «Голове королевы» полно актеров и драматургов; сегодня шума и веселья здесь куда больше, чем обычно. Лицо Бербеджа внезапно бледнеет. Что я такого сказал? Уж не ослышался ли он?
– Я говорю…
– Уилл, ты разве не слышал? – говорит молодой актер, опуская руку мне на плечо, будто я уже в горе, будто он уже сказал то, что собирается сказать – то, что я уже знаю, понимая, что сплю.
– Неужто Тайный… – начинаю я.
– Уилл, Кит мертв. Убит вчера ночью.
Пальцы Ричарда сжимают плечо, он пристально глядит мне в глаза, ожидая увидеть в моем взгляде боль.
– Убит?
…сверкает лезвие, люди дерутся за кинжал…
– Кабацкая драка. Счет не поделили. Так говорят.
Он все еще пристально смотрит мне в лицо, все еще следит за мной, все еще…
Я не видел, как это случилось, но с того дня начал видеть это во сне – драку, кинжал, кровь.
Нет, не всегда. Порой этот сон мучает меня еженощно на протяжении месяца, порой я не вспоминаю о нем целый год. Но он, тот миг, неизменно возвращается…
…желтый отблеск на лезвии; брызжет алая кровь…
Я как будто виню во всем кинжал. Не Фрайзера [10], совершившего убийство, не ублюдка Поли, наверняка приложившего к нему руку, но сам кинжал, как будто неразумная сталь могла намеренно убить, утоляя жажду крови. Кинжал… Кто знает, что с ним сталось? Наверное, лежит себе в мошне на чьем-то поясе и служит целям не более мрачным, чем нарезание сыра.
Однако он не покидает моих мыслей. Он преследует меня. Он пляшет в моих снах, уничтожая все хорошее и доброе вокруг, поет пронзительные стальные гимны во славу смерти и утрат…
Я вновь просыпаюсь – резко, внезапно, сердце отчаянно бьется в груди. В спальне ничто не изменилось ни на дюйм. Я отбрасываю одеяла – то ли Джон, то ли Эдвард раздраженно ворочается и вопросительно мычит.
– Прости, – говорю я. – Я просто… мне нужно…
Он вновь разражается храпом, а я подсаживаюсь к столу и зажигаю лампу.
Кинжал…
Поначалу я думал просто спустить старика с лестницы, но нужно что-то сделать с этим кинжалом, и пьеса о шотландских предках старого Джимми [11] – как раз подходящее место. Подходящий мрачный приют для этой мрачной вещи. Кинжал всего лишь нужно…
…отправить куда-нибудь подальше, прочь из моих мыслей. Тогда я избавлюсь от него.
Берусь за перо и пишу:
МАКБЕТ:
Кинжал ли предо мной? и рукоятьюК моей руке? – Вот я тебя схвачу!!  [12]
Пролог
Венеция, 1598 г.
Говорят, пирушки при дворе Оберона, царя фей и эльфов, заметно уступают весельям в покоях его супруги в изысканности и изяществе, зато намного превосходят их в разнузданности. Однако сейчас было еще рано. Кровавая «охотничья луна» [13] нависла над потаенной рощей в глубине окруживших Венецию лесов, заливая багровым светом нескольких сатиров, обхаживающих нимф, огров, бьющих в огромные барабаны, и гоблинов, выделывающих немыслимые антраша в буйном хороводе. Позже вино польется рекой, настанет время поединков и охоты.
Царь фей, еще не присоединившийся к празднествам, возлежал на ложе из роз и костей. Упившись темным горьким вином, он лениво взирал на придворных и выслушивал доклад своего лазутчика, Паслена. Сегодня он пребывал в облике рогатого полузверя ростом вдвое выше человеческого, и пиршество обещало быть на редкость буйным.
– Значит, Медичи затевают войну? – спросил Оберон, устремив взор вдаль.
– Воистину. Их младший, Фердинанд, затеял тяжбу за тосканский трон со старшим.
– А-га, а Фердинанд женат на племяннице Арагона, и значит, Педро опять начнет бряцать саблей и швыряться громкими словесами, хотя на деле ему нет ни малейшей заботы, кому принадлежит этот трон.
– А герцог Франческо женат на племяннице Орсино, – добавил Паслен, блеснув ничего не выражающими черными глазами в багровом свете луны, – и потому Иллирия также вступит в этот спор, – он плотоядно усмехнулся. – Говорят, оба братца назойливо докучают Миланскому Волшебнику, но ни один пока не добился своего.
– А что Франция?
– О, Генрих не станет ввязываться. Он, как всегда, позволит своим лордам драться на любой из сторон, кому какая по нраву, взыскуя чести и славы.
Царь фей воздел руки, расплескивая из кубка вино.
– Так что же, в драку вступит весь мир? – спросил он.
Гоблин с ухмылкой качнулся на пятках.
– Разве война не есть основа естества смертных?
– Это верно, – мрачно согласился Оберон, протягивая пустой кубок одному из слуг-виночерпиев. – Что ж, благодарю тебя за твой доклад, мой добрый Паслен. Ты можешь возвращаться к своим обязанностям.
– Но, мой повелитель… – осмелился возразить Паслен.
– Да, гоблин? – поднял бровь царь фей и эльфов, изумленный дерзостью своего слуги.
– Сдается мне… Серениссима [14] примет сторону Арагона. А ваша царица все еще пребывает в Иллирии, где обхаживает Орсино…
– Вот как? И что же?
– Мой повелитель, царству фей и эльфов лучше всего не ввязываться в войну смертных.
– Х-ммм… – задумчиво протянул Оберон. – Ты прав. Выбери дюжину эльфов и фей из самых добропорядочных и отправь их с посольствами ко дворам смертных. Пусть эти посольства послужат призывом к миру.
Швырнув только что наполненный кубок на мягкий мох, Оберон поднялся на ноги и тяжко вздохнул.
– А я пойду, поговорю с супругой…
Фоз Медоуз
Коралловые кости
Отец твой спит на дне морском.Кораллом стали кости в нем.Два перла там, где взор сиял.Он не исчез и не пропал,Но пышно, чудно превращенВ сокровища морские он [15].Акт IОТЕЦ МОЙ ЛЖЕТ
Неаполь, 1580 г.
– А ты знаешь, что он усыпляет тебя? – сказала тогда Ариэль, отпихнувшись воздушными пятками от близлежащего валуна. В тот день она приняла женский облик. – Когда ты надоедаешь ему. Он погружает тебя в сон.
– Знаю, – ответила я, и безмятежность на ее лице сменилась печалью. – Но разве не спят все приличные дети? Разве не спят все живые существа?
– Спят, – согласилась Ариэль. – Но по-другому.
Горячка колотит, трясет, словно буря – корабль. Мне ее не одолеть. Бред кружит меня, точно водоворот, сужая и сужая