Два побега (Из воспоминаний анархиста 1906-9 гг.)

На другой день получаем записку с извещением, чтобы мы были готовы либо в четверг вечером, либо в воскресенье ночью. Мы решили тогда сообщить об этом нашим политическим друзьям на случай, если они пожелают бежать вместе, а также познакомить двух-трех уголовных из нашей камеры, в искренности которых мы не сомневались и у которых, к тому же, были спрятаны наши револьверы. Револьверы были подготовлены, ко едва не послужили причиной катастрофы всему нашему делу. В понедельник или вторник на страстной неделе идем мы в церковь и вдруг к нашему изумлению всех вышедших для этого на коридор выстраивают и начинают обыскивать, чего ранее никогда не делали. На следующий день то же самое. У нас, конечно, ничего не нашли, но начни администрация этот обыск не со вторника, а с четверга вечером, и мы влопались бы с браунингами, которые непременно взяли бы с собой. В тот же день мы узнали причину обысков: администрация искала табак ушедших в церковь. Последнее время курение табака в церкви заключенными приняло такие размеры, что администрация приняла против него меры. Эти меры, не направленные против нас специально, все же лишали нас ценнейшего оружия, необходимого нам в решающий день. Мы уже не могли брать с собой в церковь револьверов, не подвергнув опасности провала всего дела. Скрепя сердце, пришлось с этим помириться и готовиться к бою с голыми руками. Между собою мы — я, Бабешко и трое посвященных в дело уголовных — уговорились так: как только со стороны наших товарищей раздастся первый клич к нападению, первый выстрел, мы мгновенно перескакиваем барьер, набрасываемся сзади на надзирателей, обезоруживаем их и с боем пробиваем себе дорогу на волю.
Подошел четверг. Напряженно ждем мы, когда пройдет день и нас поведут на вечернюю службу. Наконец, мы в церкви. К удивлению нашему церковь далеко не полна, а главное служба идет так быстро, что на дворе еще светло, а она уже кончается. Нас даже стала беспокоить мысль, что в этот момент могут придти товарищи и засветло начать дело, между тем, как через два дня предстоит такая богатая ночь. Товарищи, однако, не пришли и даже никто из них не был на разведке.
На другой день к тюрьме подошел Тарас и знаками передал, чтобы ожидали их в субботу.
Томительно-напряженно прошли следующие два дня. Было ясно, что если мы не сумеем использовать пасхальную заутреню, то возможность побега ускользнет от нас. Наши товарищи, приехавшие из Екатеринослава, достаточно намучились, живя в конспиративных условиях. Один из них недавно застрелился при неизвестных нам обстоятельствах. Над каждым из остальных висела угроза быть ежедневно раскрытым и схваченным. Дело наше слишком затянулось, чтобы теми же силами можно было начинать его вновь. Все свои помыслы мы возложили на субботу, а она приближалась к нам непозволительно медленно.
Наконец, пришла и суббота. Мы еще и еще раз проверили себя, обсудили, как надо держаться в решительную минуту, что делать. Уговорились, что если увидим пришедших в церковь наших товарищей, то немедленно оповестим всех следственно — каторжных арестантов о том, что через несколько минут можно бежать, и чтобы они при первом сигнале набрасывались на надзирателей и обезоруживали их.
К вечеру напряженность ожидания достигла высшей степени. Говорить было не о чем, — все переговорено. Перед нами стояла точка — это 12 часов ночи и все наши помыслы были устремлены на нее. Часов в 10 вечера эта напряженность сменилась спокойствием и уверенностью в победе. И когда в начале 12-го часа нашу камеру открыли и выпустили на коридор и я увидел старшего надзирателя Квашу, наряженного в новый мундир с горящим золотом воротником, у меня неожиданно пробежала мысль: «Что-то будет с тобой через час?»
Прежде чем отправить нас в церковь, нас обыскивают. Процедура эта длится несколько минут, после чего мы гуськом подымаемся в церковь. Там уже полно народа. От множества свечей, которые были зажжены по случаю праздника и которые были в руке у каждого молящегося, церковь ярко освещена. Мы с Бабешко пробрались к самому барьеру и в толпе молящихся стали жадно разыскивать своих друзей. Никого не оказалось. Мы терпеливо ждем дальше. Служба началась. Вел ее очень способный священник, который умело говорил проповеди и вообще мог среди молящихся создавать церковное настроение. Народу набралось очень много, а наших все не было. Наконец, Бабешко взволнованно шепчет мне, что Тарас здесь. Я Тараса не знал в лицо, а потому не мог видеть. Через несколько минут я увидел недалеко от нас Николая. Он очень осторожно повел лицом в нашу сторону, как бы желая убедиться, здесь ли мы Еще через минуту видим, как по лестнице для вольных стремительно поднялся молодой человек. Он круто повернулся и встал совсем близко от надзирателей. Старший невольно обратил на него внимание и долго пытливо смотрел на него со стороны. Тот, должно быть заметив на себе пытливый взгляд старшего, начал усердно креститься и низко кланяться и, кажется, этим успокоил старшего. Ни я, ни Бабешко не знали этого товарища, но мы сразу подумали, что он из группы наших друзей. У нас сомнений больше не осталось — дело должно начаться сейчас. Бабешко устремился вглубь заключенных предупредить, чтобы были готовы и действовали, как условленно. Я остался у барьера. Через полминуты туда подошел и Бабешко с несколькими каторжанами. Служба была в полном разгаре. Она протекала как раз в том месте, когда священник, выйдя из алтаря и проходя ряды молящихся торжественно с ними христосовался. «Христос Воскресе» и «Воистину Воскресе» неслось по всей церкви. И вот в этот момент раздался звонкий, наполнивший всю церковь, крик Тараса: — «Стой! Ни с места! Руки вверх!» — и в то же мгновение началась частая стрельба. Несколько надзирателей, стоявших перед нами шеренгой, сразу же упали на пол. Среди молящихся началась животная паника. Вслед за священником они шарахнулись в алтарь, некоторые бросились вниз но лестнице, и церковь, битком набитая народом, вмиг поредела. Раздался новый звенящий крик: «Товарищи, спасайся!» — Выстрелы продолжали сыпаться, как из пулемета. Я вижу, как Бабешко, перескочив барьер схватился с одним здоровенным надзирателем и никак не может одолеть его, и в это же мгновение вижу, как старший надзиратель, выхватив шашку, изо всей силы рубанул ею кого-то по голове. Он вторично и более сильно размахнулся и удар сабли должен был упасть кому-то как раз на шею или на голову. Но в этот миг характерная тень — та самая, которую я видел на лице Василенко — прошла по его лицу, и он грузно, как мешок, повалился на пол: это Николай, подбежавши к нему, впустил ему прямо в висок четыре-пять пуль. Я кидаюсь на помощь Бабешко, но его надзиратель, кем-то из наших подстреленный, падает. Бабешко уже внизу. Один за другим наши товарищи уголовные, гремя кандалами и перепрыгивая через лежащих надзирателей, устремляются к выходу. Все было кончено не более, как в две минуты. Я несколько задержался и бросаюсь к выходу с последними беглецами. На площади масса народа и стоящие рядами пасхи и куличи в ожидании освящения. Выбежавшие из церкви каторжане, громыхая кандалами, перепрыгивают через них и разбегаются в разные стороны по городу.
Когда я выскочил, меня охватил какой-то бородатый мужлан, стараясь удержать и в то же время опасливо озираясь кругом. Я с силой толкнул его в грудь и пробежал несколько шагов. В это время слышу крик: «Наши, сюда!» Я подбежал и назвал себя. Тарас схватил меня за руку и крикнул: «бежим!» Мы побежали вначале по освещенной улице, а затем заскочили во двор и побежали огородами. Через минуты две после начала бега раздался оглушительный взрыв в направлении тюрьмы. Тарас успокаивающе заметил: «Ничего, это наш Абрам взорвал бомбу, как было условлено, для того, чтобы нагнать побольше паники». Абрам — чудесный юноша лет 18-ти — безумно храбрый — чрезвычайно хотел участвовать в нападении на надзирателей в самой церкви, но товарищи нашли, что его выразительное еврейское лицо, может дат повод говорить, что на церковь «напали евреи», а это могло иметь в дальнейшем свои дурные последствия. Он поэтому взял на себя взрыв бомбы и порчу телефонных проводов, что и выполнил.