Люди как птицы (СИ)

***
В город своей юности я решилась выбраться лишь в пятьдесят шестом году. Долгое время не хотелось ехать — там всё напоминало о Максиме и о нашей погибшей любви, но потом всё же решилась.
Стояла безоблачная восхитительная янтарная осень, как и в те дни нашей горестной любви.
С волнением в душе я подходила к так хорошо знакомому мне дому, который навсегда для меня оставался «домом Максима». Свет соломенного солнца лился на лимонно-багряные листья сада, и они беззвучно летели, как паруса.
В доме уже никто не обитал, вернее — жили сотни героев картин, ведь в нём теперь располагался Музей современной живописи. Я думаю, что о лучшем Максим не мог и мечтать!
Я купила билет и с удовольствием и грустью походила по музею, узнавая полотна знакомых мастеров.
И вдруг моё сердце замерло… Передо мною была картина «Гера», а, точнее, я сама в её образе — молодая и красивая. А вот и известное полотно «Над морем»! Как оно удалось Максиму — просто чудо!
Глаза стали мокрыми от волнения.
Собравшись с духом, я знаком подозвала к себе дежурную по залу, указав на оба полотна, спросила:
— Скажите, пожалуйста, а что подробнее известно об этих картинах?
Девушка обрадовано ответила:
— Это работы художника Максима Ковалевича. Его можно назвать представителем молодого советского искусства…
Она ещё долго говорила, подчёркивая особенности стиля, манеры… Я кивала, почти не слушая. Дождавшись паузы, решилась задать главный вопрос:
— А как сложилась судьба художника?
Девушка полистала брошюрку.
— Вот, судя по помещённой здесь информации, художник недолго прожил. Он скончался в 1929 году…Больше ничего о нём, увы, нет.
Скончался… Ничего о нём нет! Я сухо поблагодарила и медленными шагами побрела к выходу, еле сдерживая слёзы.
Сидя на скамейке, я долго вспоминала наши лучшие с Максимом дни. Спрятав в карман мокрый платочек, я пошла к трамвайной остановке.
Дорожки кладбища были усеяны листьями, а могилы заросли серой мрачной травой.
Я с трудом разыскала могилу Юлия Валерьевича Братуся, который после гибели родителей вырастил и воспитал меня. Помог мне смотритель, у которого оказался план всего кладбища. Пришлось прорубаться сквозь заросли кустов сирени, которых наросло слишком много.
Табличка на могиле сорвана, крест покосился, вся она засыпана листьями и ветками. Попросив у гробовщика грабли и лопату, я принялась за чистку могилы. Потом у ржавого крана помыла руки и сидела, дуя на волдыри. Заплатив гробовщику за новую табличку, почувствовав, что голодна, как волчица, я побрела к выходу.
Я решила наведаться в знакомый ресторан. Полистав меню и заказав блюдо, я глядела по сторонам, узнавая и не узнавая то место, куда впервые, ухаживая за мной, пригласил меня Максим, и где я познакомилась с писателем Булатовым. Теперь, после ремонта, этот зал мне казался не совсем знакомым, привычным и не таким уютным, как раньше. Посетителей было немного, оркестра не было.
Ожидая заказ, я скользила взглядом по сторонам, переживая эпизоды минувших дней, когда мой взгляд остановился на полноватом, уже пожилом мужчине невысокого роста, одиноко сидевшим за столиком в углу зала. Он только что поставил маленькую рюмку на стол, потом отпил из большой чашки. Отодвинув чашку, он угрюмо посмотрел на пустую тарелку перед собой и резко склонил над нею голову. Собою он напоминал нахохлившуюся старую и больную птицу. На нём был видавший виды, потёртый тёмный пиджак и галстук.
Я глядела на него и перед моим взором появился стадион, заполненный болельщиками, и этот же коренастый большеголовый крепыш в спортивном, ещё совсем молодой — ловко подаёт мяч.
Огненно-рыжий официант с весёлыми глазами принёс мой заказ, и я спросила его о человеке за столиком.
Он немного поморщился:
— А, так…Литератор… Когда-то известный. Часто заходит, ищет знакомых, поклонников его таланта, чтобы угостили. Много пьёт…
— Пожалуйста, отправьте ему от моего имени рюмку коньяку, а на закуску бутерброд с икрой.
— Будет сделано, — покорно сказал рыжий официант. — Простите, от чьего имени?
— Скажете, от давней знакомой Геры.
— Отлично-с.
Через пять минут официант отнёс заказ. Маленький человечек удивлённо поднял голову, посмотрел в указанном официантом направлении, никак особенно не реагируя.
Мы обменялись кивками на расстоянии. Вдруг я заметила, как он, неловко встаёт, чуть не опрокидывая стул, одним жестом руки проводит по щёточке усов, другим поправляет назад седые волосы, берёт коричневую рюмку и тарелку и маленькими шажками идёт ко мне.
Теперь, когда он был рядом, я окончательно уверилась, что не ошиблась.
Он чопорно и кратко представился, разглядывая меня, наклонив голову:
— Алёшин. Писатель. С кем имею честь? Вы моя поклонница?
Говорил он хрипловатым, севшим голосом.
— В какой-то мере да, Георгий Кристианович. Меня зовут Гера. А вы, получается, совсем забыли меня? Вспомните двадцать восьмой год, выставку молодых художников, картину «Гера» Максима Ковалевича.
— Вы позволите присесть? — спросил он.
Я кивнула, и он сел грузно, мешковато. Устроившись поудобнее, заговорил:
— Двадцать восьмой год. Замечательно! Как давно это было! Какое было время! Золото!
Он внимательно посмотрел на меня и выставил вперёд палец.
— Подождите… Вы — Гера… Припоминаю… Муза Ковалевича Максима, художника.
Я кивнула, улыбаясь, и добавила:
— Мы с вами после футбола в пивной познакомились. Я была с Максимом. А вы были в новеньком костюме, с цветком в петлице. Ели раков, пили пиво… Вы ещё спросили, какое моё любимое произведение. И я назвала вашу сказку.
Алёшин махнул рукой и сказал резко:
— А, сказку… Это не самое лучшее, что я написал…. Но её издают, ставят на сцене до сих пор… До сих пор…
Он, опустив голову, задумался, а я сказала:
— Но у вас есть и другие замечательные произведения… А сейчас вы чем заняты?
Он посмотрел на меня блеклыми глазами, откинулся на спинку стула и произнёс:
— Я работаю… Я много работаю… Смотрите…
Он вынул из кармана пиджака блокнот, весь испещренный записями.
Бросил его на стол.
— О, готовите новый роман? — восторженно спросила я, листая механически блокнот.
— Какой роман? Никаких романов, вообще никакой беллетристики. Это новая проза! Это свободная проза… Это заметки, которые я делаю ежедневно… Да, каждый день! Ни дня без строчки — таков мой девиз! Сюжет не так важен. Я начинаю, например, с того, что пошёл дождь… И я оказался с девушкой в подворотне. Или, вспоминаю о вчерашнем походе на стадион. И это воспоминание потянет за собою цепочкой, подобные картины из детства… Или вот, зоопарк… Тоже ведь интересное место для описания… Вот так и тружусь! Жаль только, что вот, болею… А что поделаешь, жизнь к концу идёт!
И он, произнеся «ваше здоровье», залпом выпил рюмку коньяка не закусив.
— Георгий Кристианович, не беспокойтесь, вы успеете… Успеете написать! Я просто уверена…
Он кашлянул, зашевелился:
— Мне бы ещё написать одну вещь. Хочу сделать собственный пересказ десяти великих сюжетов. Можно сказать, классических. Вот, например, «Ад» Данте! Какое великое произведение, а ведь у нас его почти не знают! Представьте себе, поэт, спускаясь в ад, стесняется собственной тени, потому, что люди, его окружающие и спутник его — Вергилий, сами тени. Ему стыдно, что он человек, а они бесплотны. Какая великолепная, какая мощная фантазия! Или возьмём «Фауста»! Гёте создаёт величайшую фреску о любви, науке и творчестве, о сделке с Сатаной, о поиске идеала. Разве это не нужно сейчас человечеству, как лекарство? А вспомните Гомера, или Шекспира! Это же вершины человеческого духа!
Я кивала, видя, как старый и больной человек говорит увлечённо, при этом даже ничего не спросив обо мне. Наверное, он просто ничего не помнил, сидел глубоко в своём мире, как улитка в раковине.
И всё же я решилась задать вопрос:
— Георгий Кристианович, как вы помните, нас с Максимом Ковалевичем развела судьба… Эти аресты… Всё это мы пережили. Но с тех пор я ничего не знаю о его судьбе. А сегодня я была в музее современного искусства и мне сообщили, что художник Максим Ковалевич умер, даже год назвали. Ведь он был вашим другом. Вы случайно не знаете, как он умер, где похоронен, где его могила?