Дезавуация

— Я поведу, — Гоголь мало походил на своего знаменитого литературного «однопрозвищника»: запечатанный в тугую черную жилетку и черные джинсы, с выбритой на коротко стриженной голове пятиконечной звездой, он всем своим видом воплощал совершеннейший анархизм, возведенный в экспоненту энной степени из загадочно блестящих, немыслимой глубины голубых глаз, испытывающих мир вопросом абсолютного качества: «Ну что, большой мой чувак, ты, похоже, несвободен?».
Красный «Пегас-Ландкрузер», как оказалось, стоял на приколе в соседнем с Клубом ветеранов перестройки внутреннем дворике. Одного взгляда хватило Северину Олеговичу, чтобы мысленно присвистнуть, глядя на «божественного мерина»: восьмиместный двуприводной мощняга в триста лошадей размерами был не меньше гвардейского пехотного БТРа, весь сверкал никелем и навороченной крутизной.
— Он у вас, часом, не летает? — спросил пораженный поэт-ветеран у Гоголя.
— Часом, летает, — кивнул Гоголь с самым серьезным видом и нажал кнопку на брелоке с ключами. Пегас явственно заржал, притом басовито и заливисто с эффектом удвоенного эха. Гоголь вдруг засмеялся, выплескивая лучевой фонтан из своих необыкновенных глаз: — Такой у нас сигнал, забавный… Очень похож на оригинал. А чего мелочиться…
И правда, подумал Северин Олегович, чего мелочиться… Пегас так Пегас, ну не Конек-Горбунок, понятное дело… Отечественные «автоконьки-горбунки» уже давно не выпускались. Мировое (сиречь тайное, «моровое») правительство запретило. На том стоят, предатели…
* * *
Красный «Пегас-Ландкрузер» летел по вечерним улицам Канделябринска с такой внушительностью, что все машины, идущие по встречной полосе, притормаживали, едва завидев, что серый асфальт дороги в лоб рассекает едва ли не химерическое, пылающее чудовище с дорогущим частным номером, на котором стоят не цифры, а буквы, и буквы эти в свете фар читаются как «Space Shuttle». Под музыку Бернда Дер Графа, с его мощными вербальными пассами-заклинаниями на немецком, чувство полета усиливалось многократно.
— Всегда хотел спросить, — Курвиц сидел впереди и плавно дирижировал руками в такт пробирающей до костей музыки, — почему Канделябринск назвали Канделябринском, не знаешь, Север?
— Наверное, из-за бухт. Если посмотреть на береговую линию сверху, кажется, что поставили громадный канделябр из бухт и мысов прямо в море… Вообще, я даже посвятил этому один свой стих… Могу вспомнить…
— Красиво! — сказал Гоголь, поджимая педаль газа. — А вот и зажгли свечи на вашем канделябре, Север! Вы счастливый человек, и сами об этом не знаете…
Северин Олегович задумался…
— Ну, это как сказать, как посмотреть…
 
 
Раб продает себя, раб продает.
 
Задешево, цена не стоит торга.
 
Материя так предсказуемо ведет
 
Детей к цепям, а не за грань восторга.
 
 
— Это про нас, понимаете, — прокомментировал Гольцов свое стихотворение, — про славян… Мы слишком все заматериализовались и проигрываем битву темным зеркалам Правды уже очень давно. Какое же тут счастье?
Неожиданно голос подал Гримасник, что сидел вполуразвалочку на третьем сидении «Пегаса»:
— Вы, Север, и понятия не имеете, как далеко продвинулось русское слово… Лечитесь и учитесь и оставайтесь такими же сумасшедшими. Вселенная вас любит. Получите, навскидку:
 
 
Зачем перекрутил себя ты,
 
О воин краснопятый,
 
На фарш земным потребам:
 
Селедки с черным хлебом?
 
 
— Много ты понимаешь в селедке, пацан! — буркнул Северин Олегович.
Здесь встрепенулся и Абзац:
— Грим! И ты туда же?.. Сними плащи и облики сиюминутности… Ты, брат мой, слишком юн для такой морали… Лучше вспомни океан… Ты читал совсем другие тексты… И она тебя услышала, твоя любимая Каллистамейра…
— Абзац! — Курвиц не на шутку вскипел химерической эмоциональной атакой. — Отставить готику, слышишь! Сегодня у нас хард, дарк и трэш… «Сегодня» продлится до конца Манвантары, ясно, лирик тонкий со взором горящим?!
Да, поэты новой волны, похоже, открыли Википедию гораздо раньше него, Северина Гольцова. Ну а если они поют о новых энергиях, мать их разэтак, эти энергии, черт их знает, во что они выльются и откуда льются, — приходится учить матчасть.
— Глеб, хочешь харда?! — подхватил Гоголь. — Так это пожалуйста!
Он вывернул руль, и Пегас мягко вылетел на газон и понесся в пятно света от фонаря. Северин Олегович чертыхнулся, предчувствуя жесткие препятствия, таящиеся во мраке за пятном света…
Еще один гравитационный удар на крутом повороте, Пегас становится на дыбы, вновь заливисто ржет…
— Эй, полетаем! — восклицает Гоголь; Дер Граф откликается взрывом басового аккорда, Гримасник вторит им обоим и Пегасу боевым кличем… в лобовое стекло бьют радужные сполохи… Мать фонарную, откуда?!
Гольцов сжимает ручку дверцы, за окном полосы мрака чередуются с радужным сиянием, тело теряет вес и будто даже приподнимается на пружинистом сиденье, на секунду появляется идиотская мысль, будто он умер при аварии и сейчас несется на тот свет в несуществующем уже Ландкрузере…
Адски-ангельски-огненная музыка дразнит рваным ритмом синтезаторов и перкуссии, где-то в невообразимой дали переливаются звонкие нотки сириновского женского вокала. Вступает Граф, и Курвиц вдруг на чистейшем немецком подпевает, запрокинув голову и самозабвенно прикрыв глаза.
Тень в боковом стекле.
Северин Олегович скосил глаза и едва не отпрянул: в окно билась серо-розовая птица. Нет — это была просто игра света от мелькающих фонарей — синий, оранжевый, синий, оранжевый.
Фиолетовское шоссе. Вот где парни сняли особняк. Да, здесь можно загулять громко и надолго. Пегас мягко спружинил об асфальт, словно и впрямь совершил посадку. Полосы сине-оранжевого света неслись по салону.
— Хорошо водишь! — прокричал Северин Олегович в затылок, точнее в пятиконечную звезду, Гоголя. Звезда с достоинством качнулась.
— У кого еще остались балладные настроения?! — грозно вопросил Курвиц.
— Не кипятись, щас сымпровизируем постмодерн! — пообещал Абзац.
— Но вначале — мостмодерн! — Курвиц указал на сверкнувшие угрожающим черным чугунные витые ворота, а Гоголь уже направлял к ним маневренного Пегаса. — Наш мост между слабовидящей прозой житейской пошлой самодостаточности и просветляющими оксюморонами истинно настоящего момента!
Ворота раскрылись автоматически, и грохочущий акустическими системами автомобиль, словно сказочный огнедышащий дракон, «приземлился» во внутреннем дворе замка.
— Вот, Север, скромное обиталище восьмерых путешественников по субкультурным просторам Вселенной, — Курвиц ободряюще хлопнул в ладоши. — Хорохор, в багажнике наше препинание и пропивание, заберешь?
— А у девчонок, что же… сломалось? Зачем нам вторая форточка?
— Карина жаловалась на домашнюю форточку, что-то ее клинит…
— Вы что, евроокна в багажнике возите? — спросил Северин Олегович простодушно.
Вся великолепная пятерка грохнула хохотом, притом каждый на свой лад: Абзац с повизгиванием, Хорохор с посвистыванием, Гримасник с похрюкиванием, Курвиц с особым вдохновением, и только Гоголь как-то надтреснуто…
Выходили из «Пегаса», продолжая смеяться.
— Пойдем, познакомлю тебя с еврофорточкой, друг… — едва только Гоголь подвел Гольцова к багажнику, как из парадной двери второго этажа на широкую мраморную лестницу, ярко освещенную круглыми фонарями, вышли две высокие темноволосые девушки в златотканых шальварах и пурпурных, расшитых дорогими камнями жилеточках. Улыбаясь и восхитительно пританцовывая, девушки стали спускаться к рокерской команде…
«Вот так контраст! — полыхнуло в сознании Северина Олеговича. — Из какой же они сказки?».
Абзац, Хорохор и Гримасник вытащили из внутренних карманов своих кожаных курток маленькие флейты и, раскачиваясь из стороны в сторону и медленно кружась, сопроводили дефиле подруг-красоток игриво-протяжной мелодией, подобие которой Гольцов бы точно затруднился найти даже на этнофестах.