Великая живопись Нидерландов

Иорданс тоже служил Рубенсу дополнением, но в плане совсем ином: более демократическом, даже народном, во всяком случае, чисто нидерландском.
Не знаменательно ли, что этот художник, живший в католической стране на заказы от буржуазии, уже на склоне лет перешел со всей своей семьей в кальвинизм, не считаясь с тем, как к этому отнесутся его самые богатые ценители!
Вот он перед нами на автопортрете, хранящемся в одном из лондонских частных собраний.
Как внешне отличен Иорданс и от просвещенного, осанистого патриция, каким изображал себя Рубенс, и от изысканного светского кавалера ван Дейка! Мы видим доброго антверпенского бюргера с умным, энергичным лицом, однако бюргера не совсем обычного: с волнистой шевелюрой и небрежно раскрытым воротником на манер свободного художника.
Этот бюргер (его отец торговал тканями) завоевал благодаря своему искусству еще более солидное положение в своем коренном бюргерском кругу.
Он тоже писал пышные алтарные композиции, был знаменит, как-то получил даже крупный заказ (на который претендовал ван Дейк) от того же английского короля Карла I. Но в лучший период своего творчества, за какие бы он ни брался сюжеты, Иорданс неизменно создавал картины глубоко народные, по существу бытовые, которым, однако, умел придавать подлинно монументальный характер.
В этом отношении он представляет собой очень своеобразное явление, хотя Брейгель кое в чем и опередил его.
Живопись Иорданса — это прежде всего обыденность, даже тривиальность, возведенные в монумент.
«Фламандская школа, страсть люблю эти сцены, вырванные из клокочущей около нас жизни», — писал некогда Герцен.
Мне ясно вспомнилось это по-герценовски точное замечание на Международной выставке в Брюсселе, не последней, а 1935 года.
На выставке этой был особый отдел старого Брюсселя, один из самых, вероятно, любопытных.
Иорданс. Бобовый король. Ленинград. Эрмитаж.
В сущности, это был не отдел, как другие, и уж вовсе не павильон, а целый городок. Несколько улиц, большая площадь: Брюссель XVII и XVIII столетий. Все было превосходно сделано. Когда вы попадали на эти улицы и на эту площадь, совершенно не было впечатления, что все это бутафория.
Пышные патрицианские дома — ну совсем знаменитая брюссельская Большая площадь, так сказать, в своем первородном виде, а рядом — фламандские кабачки.
Вечером, в особенности в воскресенье, на этих улицах и на этой площади царило совершенно особое настроение. Ярко горели огни, и в каждом доме были танцы, пение, крик, гам. Танцевали на улице полнотелые фламандки, усатые фламандцы. Шум стоял со всех сторон, пиво лилось рекой, пенящееся, золотистое. Зазывали вас из каждого кабачка — а это значит, из каждого дома, с низкими сводами, с причудливыми украшениями, где танцевали чуть ли не на столах, гремели, заглушая друг друга, разнообразнейшие инструменты.
Снейдерс. Лавка дичи. Ленинград. Эрмитаж.
Так современные бельгийцы радостно воскрешали на миг далекое, но все еще живо откликающееся в их сердцах яркое прошлое своей страны.
Та жизнь, которую с таким вдохновением запечатлели своей кистью великий Брейгель, Иорданс и другие фламандские живописцы, о которых речь впереди, действительно клокотала, по слову Герцена, около вас.
А в бутафорском «Дворце эрцгерцогов» — пышная мебель, старинные картины в золоченых рамах, пестрые шпалеры теплых осенних тонов и прислуга в парадных ливреях воскрешали патрицианскую Фландрию времен эрцгерцога Альберта и Изабеллы.
В этой Фландрии банкеты, устраиваемые по любому поводу, с участием сотен, а то и тысячи лиц, стали подлинным бедствием, источником разорения для мелких бюргеров. Дело дошло до того, что особым эдиктом было даже воспрещено приглашать на свадьбы более тридцати двух пар сразу и пировать больше двух дней подряд.
Подобные пиршества, вовсе не аристократического характера, стали излюбленной темой в творчестве Иорданса, которое представлено у нас капитальными произведениями и в Эрмитаже, и в Музее изобразительных искусств в Москве.
Снейдерс. Овощная лавка. Ленинград. Эрмитаж.
Вот, например, едва ли не лучшая его картина, та, во всяком случае, где все его мироощущение запечатлено наиболее точно и полно, — «Бобовый король». Сюжет — традиционный во Фландрии и некоторых других странах праздник: в пирог запекался боб, и тот, которому он попадался в куске пирога, становился «бобовым королем», и все должны были воздавать ему почести.
Какое задорное, бьющее через край чисто народное веселье! Старики, женщины, дети пьют, горланят, свистят, поют в полном упоении, и кажется, что даже собака участвует в общей гульбе. На коленях у матери, розовой, дородной фламандки, ребенок невозмутимо удовлетворяет естественную потребность, между тем как она поднимает бокал с искристым вином, видимо подбадривая совсем ослабевшего «бобового короля». И все это крупным планом, без малейшего дуновения той высокой эпической поэзии, которая облагораживает у Рубенса самую острую тривиальность, но замечательно по живописи, в прекрасном едином коричневато-золотистом тоне, настолько простодушно по замыслу, что прощаешь художнику все его излишества, массивно, добротно и, в общем, столь же торжественно, как церковная барочная роспись.
Пауль де Вос. Взбесившаяся лошадь. Ленинград. Эрмитаж.
Или еще (опять излюбленная Иордансом тема) — «Сатир в гостях у крестьянина». Мифы Эллады в типично фламандском народном преломлении! Да, толстощекий крестьянин, дующий на ложку, — подлинный монумент! А толкующий с ним козлоподобный сатир — это тоже фламандский крестьянин, но более хитрый, занозистый и с копытами вместо ног…
И так же типичными крестьянами с морщинистыми, загорелыми лицами и крепкими жилистыми руками выглядят в религиозных картинах Иорданса святые и князья церкви. В этом отношении особенно характерны его «Четыре евангелиста» (Париж, Лувр).
В том же зале Эрмитажа, где лоснится, сияет живопись Иорданса, высокая длинная стена вся покрыта двумя рядами картин огромного размера. Это, быть может, богатейшее в мире собрание работ двух других сотрудников Рубенса: Франса Снейдерса и Пауля де Воса.
Пауль де Вос. Охота на оленя. Ленинград. Эрмитаж.
Первый был сверстником Рубенса, учился у Питера Брейгеля-младшего, ездил в Италию, был очень близок с Рубенсом, с которым постоянно работал, равно как и с ван Дейком и Иордансом. Второй учился у Снейдерса и тоже не раз помогал Рубенсу.
Солнечный гений Рубенса, мажорная тональность его искусства, его грандиозное, героическое видение мира определяют всю фламандскую живопись XVII столетия.
Перед ансамблем этих картин буквально захватывает дух, как перед самой великолепной, радостно-торжественной соборной или дворцовой росписью той же эпохи. А между тем сюжеты самые как будто обыденные: нижний ряд — знаменитые «Лавки» Снейдерса, верхний — звериные сцены де Воса. Но какой пафос, какой подчас подлинно рубенсовский размах!
Лавки: рыбная, дичи, овощная, фруктовая, опять рыбная, опять битая дичь и т. д. Все плоды моря — крабы, устрицы, огромные рыбьи туши, лангусты, угри, еще живые и копошащиеся. Дичь, от крупной, с рогами или клыками, до мелких зайчат, от больших лесных птиц до самых крохотных, разноперых, в таком изобилии, что от этого зрелища огромный пес радостно становится на задние лапы, заглядывая в лицо хозяину. Бесчисленные овощи и бесчисленные фрукты, с солнцем, которое озолотило виноград и под лучами которого все это расцвело и созрело. Грандиозная панорама плодородия нашей земли, всех даров природы, подлинно «Охотный ряд» зажиточного антверпенского бюргерства. Только это и писал Снейдерс на своих картинах (писать фигуры людей он поручал кому-нибудь другому) или же на картинах, выходивших из рубенсовской мастерской.