Лучшие годы жизни (СИ)

– Не плакать и не раскисать? – уточнил Юра. – Это я понимаю, не маленький уже.
Юрку определили в интернат через год после смерти матери. Николай Петрович улетал в долгосрочную командировку в Перу и не мог взять сына с собой.
– Ты тут держись молодцом, – сказал отец на прощанье, стоя в шумном зале аэропорта. – Не грусти. Время мчится быстро, иногда даже быстрее, чем это показывают часы. У тебя сейчас самый интересный период наступает. Ты только не спеши, не гони лошадей. Приглядывайся ко всему, не хватайся сразу за всё, что увидишь.
– Ты на что намекаешь, пап? Сигареты имеешь в виду, что ли? – Юра хитро прищурился.
– И сигареты тоже. Вся эта глупость только кажется привлекательной, сынок. Но глупость остаётся глупостью. Ни сигареты, ни вино не сделают тебя взрослее. Глупее могут сделать, это запросто… Впрочем, я уверен, что тебе хватит ума вести себя разумно. Ты не должен попасть в капкан. Я тебе доверяю. Будь здоров. – Отец не стал целовать Юрку на прощанье, просто пожал ему руку по-мужски и быстро направился к толпившемся возле паспортного контроля людям.
– Будь здоров, – шепнул Юра в ответ и почувствовал, как горький комок свернулся у него в горле. Впервые в жизни мальчик оставался один на один с чужими людьми. Вспомнился отъезд матери на солнечный берег моря, с которого она так и не вернулась, и в голове ослепительной молнией мелькнула мысль: а вдруг и папа тоже не вернётся? Юрка весь похолодел, зажмурился, как бы желая скрыться от накатившего на него страха, и потряс головой. – Нет, всё будет хорошо…
Интернат стал для мальчика настоящим откровением. Жизнь неожиданно повернулась к нему, выросшему в домашнем уюте, лицом, о котором он не имел ни малейшего понятия. Конечно, Юра видел в кино, как дрались ковбои и всякие супермены и как разлетались под ритмичную музыку брызги крови и битая посуда, но те картинки не имели никакого отношения к реальности. Юра твёрдо знал, что всё это было вымыслом, отменно изображённым на киноэкране знаменитыми актёрами. Он был уверен, что в настоящей жизни никто не ведёт себя так.
Интернат убедил его в обратном. Грубость, жестокость, беспощадность – первое, с чем Юра столкнулся.
Валентина Константиновна, старший педагог, подвела Юрия к высокому парню, волосы которого были похожи на мокрую меховую шапку, и сказала:
– Станислав, познакомься с Юрием, он будет жить в твоей комнате.
– Стасик, – представился новый знакомый Юры, протягивая руку.
Через пару дней неписаный интернатский закон назначил новичкам «утюжку». Ничего не подозревавший Юра пошёл по длинному коридору по протоптанной до дыр ковровой дорожке к боковому выходу, который вёл на задний двор, уже погрузившийся во тьму осеннего вечера. Человек двадцать ребят, собравшихся возле трухлявого деревянного забора, встретили его появление дружным гомоном.
«Утюжка» заключалась в банальном избиении новичка. Каждого новенького обычно лупили всем гуртом, оценивая его реакцию, выясняя его характер и определяя на будущее его место в интернатском сообществе. Иногда новоприбывший отвечал кулаками и давал настоящий бой, но такое случалось редко. Чаще всего избиваемый просто закрывал голову руками и сворачивался калачиком, истекая соплями, слезами и кровью.
Первым на очереди оказался Ванька Бурлак, тоненький, но очень жилистый паренёк с коричневыми болячками на руках, пришедший в один день с Юрием. Он стоял, наклонив белобрысую голову и глядя на окружавших его парней холодными, как лёд, глазами. Выражение его лица говорило о полной решимости держаться до конца.
– Кто первый? – прошептал он каким-то бесцветным голосом. Его вопрос пробудил в Юрке странные чувства. Он привык к самым разным интонациям, слушая истеричные вопли матери, когда она ссорилась с отцом, но никогда не слышал, чтобы из человеческих губ сочилось настоящее змеиное шипение.
Вперёд шагнул коренастый Сашка Сибиряк и, обернувшись к приятелям, засмеялся:
– Этот, похоже, скулить не будет. Пока не суйтесь, я сам хочу помять его.
В одно мгновение вся площадка ожила, загалдела, взвилась хлещущим ветром устрашающих выкриков. Сжав кулаки, Ванька и Сибиряк бросились друг на друга, как два безумных пса, охваченные желанием рвать и калечить. Ничего человеческого не осталось в их лицах. Плотное кольцо зрителей то замолкало, то принималось орать с новой силой, взирая на жестокий бой, жадно втягивая запах пота и быстро появившейся крови.
– Ну-ка, влепи ему как следует! Что ты мнёшься? Залуди ему по самые помидоры!
Качнувшийся от порыва ветра электрический фонарь привлёк внимание Юрия. Голубоватый свет лампы загипнотизировал его, полностью оторвав от драки. Свет лился какой-то безжизненный, совсем не соответствовавший дикой стремительной жизни, клубившейся под фонарём. Никогда прежде Юрий не видел такого света или просто не замечал. Он существовал отдельно от всего, независимо от происходившего вокруг. Он, этот голубой свет, такой мёртвый, но такой красивый, с полным равнодушием и невероятной живописностью рельефно обрисовывал любую фигуру, попадавшую в его холодный круг.
Юрка перевёл глаза на рычавших ребят. Первый яростный порыв прошёл. Теперь враги дрались осторожнее. На щеке Ваньки темнела кровавая полоса, разорванная кожа болталась на комьях мяса. Голый кулак не мог нанести такой раны. Юрка услышал возгласы изумления и насторожился. Он мало смыслил в кулачном бою, но всё же понял, что дело приняло крутой оборот. Сибиряк явно пользовался чем-то недозволенным.
– Брось железку, Сибиряк! – крикнул кто-то. – У нас же утюжка! Кастеты запрещены! Слышишь?
Толпа ринулась на драчунов. Ещё секунда – и произошла бы общая свалка. Но Ванька, недавно выставленный в качестве жертвы, вдруг громко скомандовал уже знакомым Юрию змеиным шипением:
– А ну назад! Все назад. Не мешать!
Мальчишки поспешно расступились, повинуясь властному голосу.
– Брось кастет! – прошипел Ванька в лицо Сибиряку, и тот разжал кулак. Металл звонко ударился об асфальт.
Бой возобновился. Противники, выждав несколько секунд, принялись с новой силой осыпать друг друга быстрыми ударами. Казалось, прошла целая вечность, когда вдруг послышался громкий хруст, и правая рука Ваньки беспомощно повисла. Кость была сломана. Все слышали, и все поняли. Сибиряк набросился на раненого противника, как голодный лев. Но Ванька, ошалев от сыпавшихся на него ударов, не только не сдался, но даже ещё больше рассвирепел и принялся колотить врага одной левой рукой с удвоенной силой.
– Пацаны, он его сейчас уроет! – донеслось до Юрки.
Не менее трёх пар крепких рук вцепились Ваньке в плечи и в голову, оттаскивая от Сибиряка. Юрий увидел под Ванькой что-то кровавое, мягкое, отвратительное, не имеющее ничего общего с человеческим лицом. А Ванька Бурлак всё бил и бил одной левой.
– Ещё хочешь? – кричал он, когда его отдирали от жертвы.
Юрий запомнил этот крик. Он запомнил также, как его самого вытолкнули на середину круга. В память врезались бледные лица и сверкающие глаза. Юркино воображение легко дорисовало увиденное и превратило искажённые мальчишечьи лица в свирепые разбойничьи морды. Он же был – последний воин павшего в кровавой битве отряда. Он устал, сломал свой меч, потерял шлем. Он дрался весь день и всю ночь. Теперь он не желал драться. Он был готов принять смерть от первой поднявшейся на него руки.
Юрий громко вздохнул и вскинул голову, глядя прямо перед собой. Впрочем, блеск в глазах окружавших его ребят был уже не тот, что в начале «утюжки». Многие были испуганы. Похоже, беспощадная ярость Ваньки произвела на всех неизгладимое впечатление.
И тут ребят распихал только что прибежавший Станислав:
– Юрец, как ты? Эй, парни, кто Юрца тронет, будет иметь дело со мной.
Кулаки Стаса были известны всем. Никто никогда не перечил ему. Юрий так и не узнал, почему Стас встал на его защиту. Возможно, по той единственной причине, что они жили в одной палате. Интернат жил своими понятиями товарищества и родства.