Нокаут

* * *
…Сопако сидел на своем огромном бауле, горестно вздыхая. Солнце уже покрывалось багрянцем и заваливалось за поросший леском холмик. Плакали чайки. Им, очевидно, было жаль Льва Яковлевича, ежившегося в легком коломенковом пиджачке. Старику было холодно и страшно. Где-то внизу неумолимо и вечно журчала река, ветер, ворвавшись в заросли кустарника, насвистывал реквием.
Бывшему техноруку «Идеала» захотелось есть. Раскрыв баул, он нашарил узел с неизведанными еще котлетами и стал жевать, не ощущая вкуса. Льву Яковлевичу все время почему-то казалось, что вот-вот раздвинется кустарник, появятся люди, обросшие свирепыми бородами, и начнут бить его, Льва Яковлевича. Бить долго, безмолвно, по почкам, с перерывами на перекур.
Большой рыжий муравей взбежал по штанине на его колено. Сопако встрепенулся, сбросил щелчком пришельца наземь. Однако муравей упрямо продолжал свои восхождения, добираясь до узла со снедью. Льву Яковлевичу надоела эта возня. Он поднял ногу, обутую в тяжелый «свитовский» башмак, прижал нахального муравья к земле и для верности несколько раз повертел каблуком.
Муравья не стало. Лев Яковлевич усмехнулся и неожиданно подумал: чем он сам не муравей? Сколько раз его сбрасывали, а он все лез и лез на сладкое. Настанет время, когда и он будет втоптан в землю тяжелыми рабочими башмаками.
Льва Яковлевича стали грызть муки совести. Зачем он раздавил муравья?
Вдруг захрустели ветки кустарника. Кто-то большой и сильный шел напролом, тяжело дыша. Сопако почувствовал, что ноги у него отнялись, горло сжала невидимая и могучая рука страха.
— А-а-а! — протянул знакомый баритон. — Пятигорский Бахус! Вы так замаскировались в этом кустарнике, как если бы мы договорились играть в прятки. Сутки разыскиваю! Подавайте-ка первым делом ваши котлеты.
— Мсье Коти! — радостно выдохнул Сопако. — Я было совсем голову потерял.
— Это вы еще успеете сделать.
— Боялся. Кровь на палубе обнаружили. Ширина здесь во какая. Как это вы доплыли?
Мсье Коти улыбнулся.
— Мой милый, глупый и старый малыш, — сказал он, присаживаясь на траву и потягиваясь, — вы всего лишь царь растратчиков и немного теоретик сексуальных проблем — не более. Что вы можете знать о людях? Что умеете делать: плавать, фотографировать, давать апперкоты, прыгать с парашютом, управлять автомашиной или вертолетом?.. Может быть, вы умеете убивать людей?
Сопако в ужасе вытаращил глаза.
— Ничего вы не умеете. Вы можете только воровать. Это плохо. Разожгите костер… Тоже не умеете? Придется это сделать самому.
Пьер Коти быстро развел огонь, достал из баула белье и свежий костюм.
— Перевяжите мне руку носовым платком, — потребовал он. — Я, кажется, немного перестарался… Что? Не умеете? Ничего, я научу… Саднит, черт! Впрочем, ранка пустяковая, поверхностная.
Обнаженный, в одних трусах, Пьер производил еще более внушительное впечатление. Он явно был создан для борьбы и приключений: мускулы перекатывались под белой блестящей кожей упругими шарами; тонкая талия, широкая грудь, упрямый подбородок, острый блеск глаз, четкие отработанные движения — все говорило о силе, воле, энергии и ловкости этого человека.
Коти заметил на себе завистливый и трусливый взгляд спутника.
— В здоровом теле — здоровый дух, — пояснил он. И, окинув мельком пышные формы Льва Яковлевича, прибавил: — Гнусная же у вас фигура… Это, должно быть, от сидячей жизни. Много сидите. Какой номер бюстгальтера носите? Ну-ну, не надувайте губок. Пошутить нельзя? Доложите теперь, начальник штаба, коротенько обстановочку.
Начальник штаба начал доклад, перемежаемый одобрительными возгласами жизнерадостного шефа.
— О самоубийстве французского туриста мсье Пьера Коти составлен акт. Это я вам говорю, — сообщил Сопако.
— Отлично! — перебил «погибший». — Но учтите: что бы вы мне ни докладывали впредь, я буду исходить из предположения, что говорите это вы, а не кто-либо другой. Трупа моего не нашли, надеюсь?
— Никак нет, — по-солдатски ответил начштаба, — предсмертное письмо, что вы передали Нарзановой, вручено следственным работникам. Книжку «Очерк истории философии» Ремке, которую вы привезли с собой, и Локка Нарзановых я прихватил. Это говорю…
— Именно. Это вы, а никто иной, мне говорите. Где Ницше?
Начальник штаба потупился.
— Ставлю вам двойку по поведению, — жестко отчеканил «утопленник». — Нерадиво отнеслись к заданию, не смогли стащить маленького потрепанного томика! Удивляюсь, как это вам удавалось хапать машинами и вагонами? Впрочем, вы темный человек, наверное, не любите книгу — источник знаний.
— В каюте председателя колхоза, оказывается, проживает громадный бульдог… — начал было Лев Яковлевич.
— Послушайте, гражданин, вы никогда не видели соловья-разбойника?.. Сейчас вы его, пожалуй, увидите. Не выводите меня из терпения. Причем тут бульдог?!
— Он кусается, — жалобно промолвил Сопако.
Собеседник Льва Яковлевича сделал удивленные глаза:
— Кусается? И правильно делает. Скольких трудов стоило мне установить, кто же приобрел Локка и Ницше у домушников, столь несвоевременно, буквально накануне нашего визита очистивших квартиру уважаемого Мирослава Аркадьевича!.. Нам повезло: философ и раис — председатель колхоза — оба ехали на одном теплоходе — и на тебе! На моем жизненном пути появился какой-то паршивый пес!.. Антонио из «Венецианского купца» за сравнительно незначительную сумму дал согласие вырезать из своего тела фунт мяса. А ведь вам причитается миллион! Бульдог вырвал бы от силы полкило вашего зада. Только во сне может привидеться такая фантастическая цена на старое жесткое мясо — два миллиона за килограмм!
Сопако сидел, подавленный тяжестью этих аргументов. Наконец шеф выговорился до дна и сменил гнев на милость. Плотно перекусив и запив ключевой водой сопаковские котлеты, он согрел в металлическом стаканчике немного воды, побрился и с возгласом «долой излишества!» сбрил тоненький жгутик модных усиков.
Бывший француз сразу же приобрел облик симпатичного аспиранта, увлекающегося баскетболом.
— Разрешите представиться, — церемонно раскланялся он перед опешившим «начальником штаба»: — Сергей Владимирович Винокуров, журналист. И упаси бог называть меня мсье Винокуровым. Язык вырежу!.. С кем имею честь?
— Сопако Лев Яковлевич, — как загипнотизированный, промямлил толстяк.
— Очень приятно, — одобрительно закивал головой журналист. — Артельщик, выехавший в творческую командировку для изучения рекламного дела в братских промысловых кооперациях? Итак, пора, пора, трубят рога. Недалеко Сталинград. Доберемся под видом дачников-натуралистов. Оттуда до Куйбышева — и в Бахкент. Надеюсь, бульдог и впредь будет зорко сторожить старика Ницше…
— Мсье…
— Но, но… без старорежимных церемоний, — с угрозой пробурчал бывший француз. — Я вам не какой-нибудь Лориган де Коти! Гражданин Винокуров не любит глупых шуток.
— Э… мг… кх… Винокуров! Сергей…
— Владимирович.
— Слушаю вас, гражданин Сопако.
— Сергей Владимирович!
— У нас нет… денег. Вы запретили брать что-либо из вашего чемодана. У меня же всего две сотенных…
— Не унывайте, доблестный искатель кладов! — Винокуров хлопнул огорченного Сопако по плечу и улыбнулся. — Председатель артели «Идеал» Мирослав Аркадьевич Тихолюбов поступил весьма разумно, рехнувшись от жадности. Он был великий стяжатель и скряга, как это вам известно еще по совместной работе в артели.
Сергей Владимирович сложил руки на груди:
— Как он ждал «Очерк истории философии» Ремке 1907 года издания! Ему очень хотелось заполучить два миллиона талантов, то бишь рублей. Стоило некоему Сопако сказать «Два миллиона приветов», как сумасшедший тут же отрапортовал отклик… Бедный Мирослав Аркадьевич. Не любите, гражданин Сопако, универсальный эквивалент так нежно, как бывший председатель артели «Идеал»: рискуете рехнуться.