Любовь без поцелуев (СИ)

– Зачем? – спросил я его потом. – Зачем такое вытворять?
– Ну, – Игорь отводит глаза, – понимаешь… Тут все такое творят. Ну, может, не совсем такое, у кого на что воображения хватает. К этому привыкаешь. Я тут уже второй год, всё-таки. Вот, курить начал, материться… И потом, знаешь, иногда это просто забавно.
Да уж, забавно.
Дни теряются у меня в голове. Я постоянно смотрю на календарь, но уже, кажется, не верю в него. Я деградирую на глазах. Я приспосабливаюсь к обстановке, улавливаю ритм здешней жизни. Он подчинён какой-то безысходной злости, выражаемой через агрессию и неестественную озабоченность. Людям не о чем говорить между собой, они только попеременно оскорбляют друг друга и шутят на пошлые темы. Как хорошо, что есть Игорь, с которым можно пообщаться. И да, приходится это признавать: хорошо, что есть Стас. Хотя он, конечно, полный шизик.
Утро, умывальня. Вода течёт холодная. Кто-то чистит зубы, кто-то пытается засунуть голову под кран. Брызги, мат, лужи на полу. Смотрю на себя в узкое, мутное зеркало – у меня круги под глазами. Стас бреется, корча себе страшные рожи. Рядом с ним тот самый прыщавый парень, которого, как я узнал, все зовут Рэем, тихо ругается – порезался. Спасибо моей азиатской части крови, мне бриться почти не надо.
– Зацените, чо у меня, – толстый, рыхлый парень демонстрирует всем тюбик с зубной пастой – «Аквафреш», по-моему. – Мне из дома мамка передала!
– Да ладно, – Стас смывает с себя остатки пены и поворачивается, – ну-ка, покажь?
– Ага, щас, это мне привезли.
– Ты что, Пыря, – Стас медленно подходит к нему, – жалко тебе для меня пасты?
– Да, жалко. Нахуй отвали, Комнин! – в голосе толстого прорезаются плаксивые нотки. Я озираюсь – все оторвались от своих дел и с любопытством смотрят.
– Так, значит, мамочка приезжала, да? – продолжает Стас. – И небось, и жратвы привезла сыночку? А ты и не поделился ни с кем, конечно, опять закрылся в туалете, около параши всё сожрал!
Все вокруг смеются. По затравленному взгляду толстяка, которого Стас назвал Пырей, мне стало понятно, что всё, действительно, так и было, более того – это была одна из его самых постыдных тайн.
– А ты из помойки ешь, а, Пыря? – продолжает Стас. – Или что ты там вчера делал? Что, прикиньте, пацаны, сижу я вчера, курю, смотрю – Пыря наш тихонечко так к мусорным бачкам крадётся… Что, объедков в столовой не дают?
И снова смех. Парень краснеет и, набычась, смотрит на Стаса.
– Сам ты, – визгливо начинает он, – из помойки ешь! Потому что тебе, вообще, ничего никто не привозит, мудак! Завидно, да?
– Знаешь, а мне всегда хотелось посмотреть, как устроена такая зубная паста, – Стас неожиданным быстрым движением выхватил у толстяка злополучный «Аквафреш». Тот кинулся на него, но одним ударом был отправлен на пол, в лужу. Смех. В руке у Стаса появился крохотный ножик с лезвием не длиннее спички. С лицом доктора-вивисектора Стас начал полосовать несчастный тюбик. Толстяк взвыл. Трёхцветная паста выскользнула на мокрый кафель и легла там, как абстракция на тему триколора. Все смотрели с жадным интересом и я, признаюсь, тоже. Никогда не приходило в голову просто взять и посмотреть, как устроен такой тюбик, и теперь я с любопытством разглядывал короткую трубочку, которую Стас демонстрировал всем желающим. Пыря шмыгал носом.
– Пыря, ты что, плачешь? – Стас улыбнулся. Криво так, правый угол рта не двинулся, зато слева обнажился клык, криво наползающий на другие зубы. – Пасту жалко, что ли? А ты с пола собери, ты же не брезгливый. Или может, с тобой поделится кто, сплюнет тебе на щётку. Или может, мамочка, – это слово Стас выговорил с отчётливым отвращением, – ещё привезёт.
Смех не стихал. Толстяк поднялся, всхлипывая и злобно глядя на моющего руки Стаса. Кто-то размазал по полу триколор, кто-то окунул в него палец и принялся писать на зеркале «Пыря лох». Я, на всякий случай, прикрыл рукой свою японскую зубную пасту, пока Стасу ещё чего-нибудь не захотелось выяснить. Стас с Рэем уходят и я вижу, как многие пялятся на него с откровенным восхищением. Уроды. Быстро сбегаю, пока никто не решил побыть героем за мой счёт.
Может кто-то спросит, почему я не заступился за толстяка? Конечно, это было отвратительно. Бедный мальчик явно страдает булимией или чем-то в этом роде, а здешняя кормёжка доведёт до депрессии кого угодно. И, вряд ли, он действительно намеревался оскорбить других, хвастаясь своей зубной пастой. Но… Но, во-первых, кто он мне? Никто. Может, я бы заступился за Игоря, хотя бы ради того, чтобы подружиться с ним поближе, но за какого-то неизвестного мне Пырю? Во-вторых, мне совершенно не хотелось оказаться на его месте, я не для этого отдал Стасу почти пять тысяч и целую кучу сигарет. В-третьих… Что-то подсказывает мне, что, окажись я на месте Пыри, он бы смотрел на это с жадностью и восхищением и провожал бы Стаса до двери почтительным взглядом.
А Стас – псих. Да ещё и с ножиком. Я так и не понял, где он его прячет, – похоже, что в ботинок засовывает. Это подсказывает мне интересную мысль и я креплю чехол для смартфона на лодыжку. Удобно и не видно, и всегда с собой.
Я адаптируюсь. Вчера звонил отец, ехидно спрашивал, как я тут. Я твёрдо ответил, что со мной всё в порядке и забирать меня не надо. Разговор происходил в кабинете директора и этот урод с обвислой рожей так хитро на меня поглядывал, словно ждал, что я заплачу. Хер тебе!
Я слушал голос отца и представлял себе, как он сидит у себя в кабинете, представлял его огромный стол из тёмного лакированного дерева, малахитовый органайзер, который мне всегда казался безумно безвкусным (таким только голову проломить назойливому кредитору), глубокое кожаное кресло на колёсиках… Всё бы отдал, чтобы перетечь туда по телефонным проводам, только никому об этом не скажу. Я сильный!
Пишу Спириту. Описываю ему свою комнату (три на пять, зелёная краска, две кровати, на одной, скрючившись, сплю я сам, на другую бросаю вещи, тумбочка с отваливающейся дверцей и унылый шкаф с обломанными крючками). Описываю ему здешних обитателей, старясь, чтоб выходило смешно, а не страшно. Рассказываю про здешнюю еду, не могу сдержать жалоб. Он мне отвечает. Говорит, чтоб я всё бросал и удирал оттуда. Нет, отвечаю я ему. Я выдержу. Смотрю на его фотографию на экране смартфона и тоскую. Хочется услышать его голос, но мобильная связь здесь не ловит. Как хорошо, что у меня спутниковый интернет. Боже, храни компанию Нокиа!
За окном темно и холодно, ветер бьёт в стекло и оно тихонечко поскуливает. Стеклянные пластины наезжают одна на другую, и в этот промежуток я втолкнул вырезанную из журнала чёрно-белую фотографию Роберта Смита. Смотрю на неё и вспоминаю шикарные плакаты у себя в комнате – The Cure, Duran Duran, Sonic Youth, Агата Кристи (с автографом) и прочие. Если поеду в Англию, заберу их с собой. Нет, я, всё-таки, привыкаю. Всё не так уж и плохо. Тем более, есть Игорь.
Зря я не веду дневник. Здешний быт отличается интересными тонкостями, свойственными только этому месту. Некоторые я замечаю сам, на некоторые мне указывает Игорь. Чувствую себя белым человеком в племени каннибалов, зарисовывающим дикарскую свадьбу.
Например, здешнее подчёркнутое пренебрежение к аккуратности. Бросать бычки, не уносить за собой посуду, оставлять грязные следы на полу и разливать воду – в порядке вещей. Убирать за собой все, принципиально, отказывались, мотивируя это тем, что здесь есть уборщицы, им за это деньги платят. Кстати, некоторые старшеклассники (в основном старшеклассницы) за плату помогали уборщикам, но отношение к этому было крайне насмешливым.
Или, к примеру, душ. Идти в душ в группе, сформированной начальством интерната, тоже было западло. Те, кто постарше, ходили в душ своей компанией, примерно так же, как и садились в столовой. Стас лаконично мне сообщил, что в душ я, непременно, должен ходить с ними, иначе мне конец. Я поморщился. Мыться в толпе? Душ – дело интимное. Я даже со своими любовниками принимал его редко, ну, разве что, за исключением Спирита, с которым моюсь вместе лет с четырёх.