Кетополис: Киты и броненосцы
Со всех сторон, и не понять, откуда, его настигал шелест, эхо шагов, тихие насмешливые голоса. Узкие ступни уверенно нащупывают покатые камни. Тонкие руки цепко держат прямые и острые, как бритва, бамбуковые пики. Тонкие пальцы касаются заколдованных узелков, помогая своим слепым хозяйкам удерживать равновесие и не сбиваться с пути.
Это я здесь незрячий, понял Баклавский, затравленно озираясь, поводя стволом револьвера влево и вправо. За окружающими его сетями проглядывали следующие, растянутые под таким странным углом, что… нет, лучше просто не смотреть…
Снова шаги где-то рядом, и приглушенный кашель, и призрачный смех. На расстоянии вытянутой руки по ту сторону сети возникла смутная тень. Баклавский рванулся вперед, но как только пальцы просунулись в неправдоподобно широкую ячейку, что-то впилось в сердце, когтистое, сосущее, раздирающее его на куски.
Баклавский нелепо, по-заячьи, вскрикнул и рухнул на колени, прижав к груди быстро немеющую руку. Перед глазами заплясали искры, целые полосы, перекрученные узоры искр, и он опустился на один локоть, пытаясь сдержать рвущееся из груди сердце. Потом лег на спину. Мутная луна, наполовину закрытая облаком, напоминала сиамский рыбацкий тесак.
– Тут он, тут… – заговорили где-то над головой.
Баклавский, не целясь, выстрелил на звук. Звонко и хлестко пуля срикошетила от кирпичной стены дома на краю площади.
– Рыпается, – безо всяких эмоций произнес тот же голос, явно мужской, и нестерпимая боль зажглась черной звездой в правом боку. Баклавский зарычал, выронил револьвер и попытался встать, но косой удар кулаком в лицо отшвырнул его в объятия мостовой. Луна глумливо подмигнула ему и погасла.
– Мне передали, что вы хотели видеть меня, господин Баклавский.
Когда удалось разлепить глаза, то сначала показалось, что он – пчела, заблудившаяся в сотах. В шестигранных ячейках сетей прятались стены и пол… нет, потолок. Онемевшие руки выдали мозгу свою порцию боли. Тугие шнуры стянули запястья и щиколотки. Как тогда…
– Поджарим белого мальчика, – загоготал кривозубый мучитель. – Одно бедрышко съедим сами, а задницу и окорочка продадим на пирожки в Пуэбло-Сиам!
Ежи дернулся, но жердина, к которой его подвязали как животное, лишь больнее вонзилась в предплечья. Голени превратились в сплошной синяк. Курсанты, бодро волочившие его по огородам Поймы, явно были старше года на три. У старшего ублюдка, издевающегося над связанным школяром, на рукаве блестели нашивки третьего курса Навигацкой школы. Неужели они захватили флаг, подумал Ежи.
Когда гардемарины пошли на штурм крепости «механиков», началась сутолока, и атака сразу распалась на десяток отдельных потасовок. Ежи спихивал тяжелыми ботинками всех, кто пытался влезть на «южный вал» – полуразрушенную стену бывшей красильни. Но потом кривозубый ухватил его за ногу, секунду спустя выбрался на «вал» прямо перед Ежи, и росту в нем оказалось – как в Капитане Громе.
Ежи прыгнул на гардемарина, надеясь, что тот потеряет равновесие, но детина лишь радостно загоготал и перехватил Баклавского за локти. Потом безо всякого усилия приподнял и под улюлюканье навигацкой шоблы скинул вниз.
– Спеленайте-ка этого штифта ретивого! – крикнул он, на Ежи сразу навалились, прижали, и вот теперь, подвешенного за руки – за ноги, раскачивающегося вниз головой из стороны в сторону, уволакивали все дальше от спасительной крепости. Нет, флаг не взяли, понял Ежи, иначе не стали бы возиться со мной.
Высокая трава стегала по лицу, колоски и метелки кололи щеки, перевернутый забор казался опускающейся челюстью кашалота. Вдалеке, за мохнатой пеленой камышей, угадывались контуры двенадцативесельной навигацкой шлюпки. Из китовой пасти да к другой напасти, подумал Ежи. Очень уж не хотелось думать, что гарды могут в самом деле увезти его к себе на остров.
Бесконечные заборы, кривые как зубы навигацкого заводилы, вдруг расступились, под сапогами где-то рядом с лицом зачавкала грязь, холодные брызги попали за шиворот.
– Уснул, что ли? – рявкнули сзади – видимо, сидящему на корме шлюпки гардемарину. – Табань ближе, мы с трофеем!
Черная фигура на корме шлюпки повернулась к прибывшим и сделала неожиданный, но очень понятный жест правой рукой. Кривозубый, оступившись, шагнул назад, а из камышей начали подниматься рыжие куртки «штифтов», и шест, к которому был привязан Ежи, вдруг оказался не только никому не нужным, но и явной обузой.
– Бей «селедок»! – столько раз слышанный за два последних дня призыв, наконец, превратился в руководство к действию. Гардемарины, лишенные пути к отступлению, заметались по берегу, «механики» валили их в прибрежный ил, замелькали кулаки и скрученные полотенца, единственное признанное законным оружие.
А Ежи просто бросили там, где тащили, и вода мгновенно прожгла сквозь одежду, и ни крикнуть, ни вздохнуть, и неужели придется вот так глупо – здесь и по колено-то нету – закончить жизнь в мутной воде Баллены? Баклавский подтянулся, пытаясь высунуть хотя бы нос на поверхность.
– Октавио! – закричал он. – Помоги!
Остенвольф как раз нагнал кривозубого и наотмашь достал его скруткой по уху, от чего тот поскользнулся и рухнул вперед на руки, тут бы и доделать дело…
– Помо!.. – конец шеста выскользнул из травяного ковра, взмыл в воздух, и Ежи снова завалился назад головой под воду.
Сразу три пары рук дернули его вверх, холодный ветер лизнул в шею, и, кит проглоти, как хорошо дышать! Ежи глупо улыбался, пока Октавио держал его под мышки, Казимир, то и дело вскидывая голову, чтобы волосы не лезли в глаза, распускал мудреные морские узлы на запястьях, а переодетый гардемарином Мейер своим фирменным базельским ножичком перепиливал веревки, стянувшие ноги…
Выжил же, вспомнил Баклавский. Нахлебался вонючей балленской водички, но выжил. Правда, здесь не колледж с его детскими забавами. Каждый вздох отзывался в боку тупым сверлом. Кровь из рассеченной брови заливала правый глаз, и Баклавский сквозь розовую пелену следил за высокой статной женщиной, прохаживающейся туда и сюда по опутанной сетями комнате. Волосы, достойные Снежной Королевы, струились по прямым плечам, сливаясь с безупречно белым шелком платья.
– Не хотите меня развязать, Хильда? – спросил он. – Вы странно встречаете гостей.
Королева Плетельни обернулась к Баклавскому, и на короткий миг ему показалось, что он поймал ее взгляд. За полуприкрытыми веками Хильды, как и у всех плетельщиц, виднелась лишь узкая полоска белков, зрачки путешествовали где-то под бровями.
– Развязать? – Голос ее оказался бесцветным и пустым, как брошенное осиное гнездо. – Вас?
– Ваше письмо, – сказал Баклавский, стараясь, чтобы от боли не дрогнул голос. – Энни передала мне его на словах. Я пришел по вашему приглашению.
Хильда замерла и почти минуту стояла неподвижно, прислушиваясь неизвестно к чему. Ей сто лет, понял Баклавский. Нет, двести. Старой белой паучихе двести лет. Она вообще не человек. Как я сюда попал? Чего я надеялся добиться этим долгожданным разговором?
– Я не собиралась беседовать с вами, – наконец сказала она. – Мы живем очень замкнуто, господин Баклавский. За пределами порта и слободы у нас есть глаза и уши, но нет ни рук, ни кулаков. Поэтому нам не от кого ждать помощи. Мы не доверяем никому, и нам нечего с вами обсуждать. А вы подкрались к несчастной Энни, а когда она напрямую сказала вам об этом, ваша гордость не позволила просто проглотить отказ. Меня не интересует, чьими руками вы действовали. Наша лучшая плетельщица убита, разорвана бомбой на куски, а у человека, повинного во всем этом, хватает наглости без приглашения ломиться в наш дом. Вы зря пришли сюда, господин Баклавский.
Во рту стало сухо-сухо. Сейчас тяжелеющее тело просто выдернет онемевшие руки и ноги из суставов – и клейким студнем, безвольным холодцом расплещется по полу. Убита! «И даже жизнь оставив на кону…», тонкие пальцы в его руке, напряженный силуэт на фоне сцены… «Мы гибнем, у иллюзии в плену». Убита!