Всё циклично

  
СЕМЕЙНОЕ
 
 
 
В лице взрослеющей дочери проступают черты и лики
 
тех, давно ушедших, но пока остающихся на выцветших фото.
 
 
 
Она, сидящая ко мне вполоборота,
 
сейчас похожа на юную рысь —  глаза её полудики,
 
насторожены и миндалевидны,
 
высоки скулы.
 
Только что была рядом, но опять ускользнула
 
в свой собственный суверенный лес
 
жизни идущая наперерез.
 
Там нехоженых троп не счесть,
 
по какой она бродит теперь —  Бог весть,
 
да разве ещё фамильный ясень.
 
 
 
А я остаюсь в сегодняшней ипостаси:
 
мать взрослеющей дочери — это почти приговор.
 
Всё труднее жизнь принимать без шор.
 
Конформистка по сути,
 
но зачем-то мечтаю о чуде
 
очередного прорыва за грань.
 
Подавленные слова оцарапывают гортань,
 
но я молчу, хоть молчать невмочь.
 
 
 
Наблюдаю дочь,
 
несущую в себе прежних, давно ушедших,
 
молчаливых мужчин, терпеливых женщин,
 
и её губами нежданно-негаданно улыбается мне
 
длинная цепь поколений с исходными звеньями,
 
утерянными в немыслимой глубине.
 
 
 
***
 
Немногое, что истинно — твоё,
 
но этого немногого довольно,
 
чтоб свет был светом... 
 
 
 
Тонкое литьё ограды парка, 
 
запах влажной хвои,
 
дорожки, занесённые песком,
 
и жёлуди, набрякшие томленьем;
 
кот, дышащий пушистым животом;
 
скамеечные волглые колени;
 
прописанные бледно облака,
 
прозрачный холодок седьмого неба;
 
и четвертинка мятого листка,
 
и буквами удержанная небыль;
 
и «сад камней», 
 
и бледно-жёлтый мох,
 
и вечер, наливающийся синью;
 
и сын, в глазах которого ты — бог,
 
верней, богиня.
 
 
 
***
 
У прадеда были дети. Сначала их было много,
 
но к возрасту патриарха остались лишь дочь и сын.
 
У прадеда были пчёлы — он был для них добрым богом,
 
и часто терялись пчёлы в пространствах его седин.
 
 
 
Младенец, без года ангел, мой брат, вызволял их смело
 
из дебрей колючих прядей взлохмаченной бороды,
 
и мама — почти девчонка — тревожилась и немела,
 
не зная ещё касаний прожорливой пустоты.
 
 
 
А прадед смеялся басом и целовал ладошку,
 
и пах молоком и мёдом день старшего из мужчин,
 
но время брело к закату, серело ничейной кошкой
 
и вышло совсем в итоге к полудню сороковин.
 
 
 
Я видела бы всё это, когда родилась бы прежде,
 
чем прадед мой лёг на лавку и сделал последний вдох,
 
но, выждав четыре года, поймал меня частой мрежей
 
в бездонной пучине света уже не пчелиный бог.
 
 
 
Нет брата, а я осталась — не лучший хранитель рода,
 
во мне много слов и хлама и мало родной земли,
 
но видела — шёл мой прадед по мостику над Смородой.
 
...А может, не шёл он вовсе, а пчёлы его несли?..
 
 
 
***
 
Корми синиц, синицы — суть зимы.
 
Конечно, сцену делают детали,
 
но снегири давным-давно пропали,
 
и некому их вспомнить, горемык.
 
 
 
А я, представь, всё помню, как вчера:
 
мой третий год, и хрусткий снег, и санки,
 
и злой мороз, и мама спозаранку
 
меня везёт, а времена утрат
 
так далеки, что кажется — не тронут,
 
пройдут по краю, мимо, стороной...
 
 
 
Сижу, мотаю круглой головой:
 
платок, две шапки... 
 
 
 
Тощие вороны в борьбе за корку; 
 
полутьма и свет —
 
в ряду фонарном прочерки морзянки, 
 
а рукавички так пропахли манкой,
 
что хочется не есть её вовек.
 
И тяготит утерянный совочек —
 
а без совочка как, скажи, зимой?
 
 
 
Но вспыхнут вдруг, не виданные мной,
 
в рябинных пальцах алые комочки.
 
И я в порыве: «Ма-маа! Пасматли!
 
А это кто?» — и сердце бьётся шало.
 
И смотрит мама, после, одеяло
 
поправив: «Вот смешная...Снегири...».
 
 
 
***
 
И ясень в дедовом дворе,
 
и муравейник суетливый,
 
и паданцы под старой сливой,
 
и август в дождевом ведре,
 
настоянный на спелых звёздах;
 
и липовый тягучий воздух;
 
и колосок незрелой ржи,
 
засушенный в пространствах книги;
 
и подкрыльцовые ежи —
 
несуетливы, темнолики;
 
и песни, свитые дроздом,
 
и яблоневый сад, 
 
и дом,
 
и полумрак пустых сеней,
 
и страх, 
 
и бег густых теней, 
 
и взгляд взыскательный с икон,
 
и вздох лампадного огня —
 
 
 
всего лишь миг, минутный сон
 
того, кто сроду отрешён,
 
того, кто выдумал меня
 
на склоне дня...
 
 
 
***
 
1.Сокровища просты: 
 
баранка, 
 
карамелька,
 
сеть ниточек «кошачьей колыбельки»,
 
цветное стёклышко,
 
пластмассовый голыш,
 
велюровый лоскут, 
 
речная галька.
 
 
 
Июль, текущий зноем с тёмных крыш,
 
напоминает пламя зажигалки,
 
в которой газ закончится вот-вот,
 
но раз огонь пока ещё живёт,
 
то воздух и танцует, и струится.
 
 
 
На яблоне в гнезде сидит жар-птица
 
и к пятнице ждёт новеньких птенцов,
 
жар-птиц курлычет до стесненья зоба
 
в манере доспевающих отцов.
 
Все волки серы, сказочны, беззлобны,
 
едят с руки и подставляют лбы
 
под узкую чумазую ладошку,
 
и жизнь течёт как будто понарошку,
 
но формирует будущую быль.
 
 
 
2. Давно прошёл далёкий тихий год,
 
в котором я не знала большей боли,
 
чем ссадины, полученные от
 
избытка жизни, 
 
времени 
 
и воли,
 
в котором так просторны были дни,
 
и танцевать, как Эльмовы огни,
 
являлись сильфы на ушко иглы,
 
рождались саламандры из золы,
 
и эльфам, обживающим чердак,
 
и гномам, что освоили подполье,
 
хватало сил держать голодный мрак
 
на дальних подступах к благому лукоморью.
 
 
 
Теперь я ближе зрелости, чем те,
 
такие дорогие и родные,
 
оставшиеся в полной темноте
 
страниц альбомных.
 
Очень молодые — 
 
отец и мама.
 
Мама ждёт меня,
 
мечтает о смешливой пухлой дочке,
 
кудрявой, как соседское ягня — 
 
и только тем уже любимой очень,
 
ещё не зная, что придёт подменыш,
 
угрюмица, молчальница, чужак.
 
 
 
Прости мне, мама, всё, что я не так...
 
А впрочем, если ты в меня не веришь,
 
то я темна, невидима, вольна,
 
как берег позабывшая волна.
 
 
 
3. Дары волхва щедры: 
 
потёртый бублик
 
и с праздника спасённая конфета,
 
неразличимо чей, но медный тугрик,
 
четыре неопознанных предмета,
 
запчасти Лего к чудо-кораблю,
 
беспарные носки, 
 
дыра в кармане,
 
сакральный миг встречальных целований
 
и сотое с утра «тебялюблю».