Всё циклично

  
ГЛАДЯ ОБРЫВКИ
 
 
 
Знала бы, где оно снова догонит, накроет, прихлопнет
 
так беспощадно, что буду писать на обрывке
 
мятой квитанции, чёркая, злясь, сатанея
 
от невозможности боль, возведённую в степень,
 
сделать доступной и для возведения в слово...
 
 
 
Если бы знала. Да знала, конечно же, если
 
шла, не колеблясь, навстречу судьбе и на встречу,
 
первую встречу, холодную встречу надела
 
шарф ярко-красный — укором понурому небу,
 
колкий, вцепившийся в шею, как жгут пуповины —
 
знаком надежды, не вызова, знаком надежды...
 
 
 
После, когда обуютилось всё и они не считали
 
встречи уже ни по пальцам, ни даже за праздник,
 
он ей признался, что шарфик кричащий заметил —
 
чтоб не соврать, но едва ли не метров за двести,
 
и улыбнулся, причём сам себе удивился —
 
будто к нему прикоснулся невидимый кто-то,
 
лёгкой ладонью к двойной непокорной макушке...
 
 
 
Жил на два дома: в одном — узаконены годы,
 
к дому второму прирос неприкаянным сердцем.
 
Что поменяешь? И где оторвать не жалея?
 
Жизнь есть попытка остаться живым, и всего лишь.
 
Спали, дыша в одинаково медленном ритме,
 
ночью пуржило, и утром не стало дороги,
 
и голова её руку давно тяжелила,
 
но он дышал осторожно в текучие пряди,
 
думая — спит, а она улыбалась прозрачно...
 
 
 
Если сложить поминутно, то года не выйдет,
 
если на жизнь разделить, то хватило б на счастье.
 
Он опоздал — только раз за всё время — на сутки
 
и не нашёл ни дороги, ни дома, ни света.
 
 
 
Мир иллюзорный с бытийным порою вступает
 
в хрупкую связь, замыкаясь в кольцо ненадолго.
 
Кто её выдумал — волосы, дерзость и шарфик?
 
Кто прикоснулся к его голове осторожно?
 
Кто здесь реален, а кто был придуман в короткий
 
час между чаем вечерним и сном без картинок?
 
Кто мне ответит? Кому я пишу эти письма,
 
гладя обрывки, как гладят ладони любимых?
 
 
 
***
 
Осень начнётся резко, как ОРВИ.
 
Ветром секущим, дождями с холодным нравом
 
точки расставит.
 
 
 
Историй чужой любви —
 
в переизбытке, нет сил ни читать, ни править,
 
только и можется, что, прикрывая рот,
 
глухо зевать, бормотать «ни в кого не верю».
 
 
 
Осень всё ближе, я слышу, она идёт —
 
вкрадчиво и осторожно, как ходят звери
 
тайными тропами кровь добывать и плоть.
 
 
 
Август скукожился.
 
 
 
Хочется в прочный кокон.
 
Прошлое, что отчуждается, как ломоть,
 
не объять с наскока.
 
Но и с уже не тягостной стороны
 
видится малое — мелкое, человечье.
 
Письма — не рукопись.
 
Сух электронный дым.
 
 
 
Тихо приходит вечер.
 
Можно смотреть на свечи и пить шабли,
 
кутаться в плед, открывая холодный погреб, —
 
место изгнания странной чужой любви.
 
Ничего не дрогнет.
 
Позже, дойдя до точки, в простой уют
 
душу продрогшую спрятать и ночь зашторить,
 
думать о море, томить в медной джезве горечь,
 
мерно листать страницы любых историй —
 
всё, что угодно, но не открыть недописанную.
 
Свою.
 
 
 
***
 
 Вот идёт человек. 
 
 Не смотри на него, пусть проносит мимо 
 
 семь октильонов своих атомов, 
 
 каждый из которых уже вселенная. 
 
 Не смотри на него: хватит одной секунды, 
 
 чтобы хрустнул лёд защитного панциря,
 
 и бездна взгляда открыла себя. 
 
 Ты же помнишь, что бывает, 
 
 когда в тебя смотрит бездна? 
 
 А что почувствует он? 
 
 То-то же, повторяй урок неустанно, 
 
 прячь подальше бусинки, пёстрые пёрышки, 
 
 камешки с живыми картинками, 
 
 обострённое чувство справедливости, 
 
 глупую нежность, терпимость и понимание — 
 
 умения, непрактичные совершенно. 
 
 Что там ещё? — приукрашенные перспективы, 
 
 идеализированную картину мира 
 
 и почти иссякший талант любить. 
 
 Всё это абсолютно бессмысленно, 
 
 потому что человек, 
 
 состоящий из семи октильонов вселенных, 
 
 видит в тебе всего лишь аппетитную оболочку, 
 
 по случаю осатаневшей жары 
 
 прикрытую почти по-эдемски. 
 
 
 
 Впрочем, какой с него спрос, он случаен, 
 
 как случайна в данной, 
 
 существующей последовательности 
 
 комбинация его атомов, — чем и прощён. 
 
 Разумеется, ты случайна ничуть не меньше 
 
 и значима ничуть не больше его. 
 
 
 
 Если вдуматься: эту планету топчут ногами 
 
 семь миллиардов случайностей, 
 
 помноженных на семь октильонов вселенных. 
 
 Как только выносит, бедная, и зачем? 
 
 
 
 Вот идёт человек. 
 
 Пронеси мимо, творец неприкаянных, чашу сию, 
 
 и мою не предлагай никому, — горечь во мне, горечь. 
 
 
 
 Одиночеству славу пою, честному одиночеству 
 
 случайного человека.
 
 
  
В ПОРЯДКЕ БРЕДА
 
 
 
...заперли не заперли а тюрьма
 
за окном не осень и не зима
 
межсезонье тягота чёрный сон
 
времени скрипучее колесо
 
никуда не катится
 
на оси
 
крутится бессмысленно гой еси
 
старый добрый молодец вон пошёл
 
без
 
тебя
 
постылого
 
хо...
 
ро...
 
 
 
Шок.
 
Бормочет полуобморочно — нет края бреду.
 
Уставившись в точку, собственную вселенную прозревает,
 
а я боюсь, что скоро следом за ней мозгами съеду —
 
мало мне будто бы темени личной, наточившего зубы края.
 
 
 
Только вот как же их бросишь, таких хороших,
 
траченных молью больной любви...
 
Плачет беззвучно, чешет зажившую кожу.
 
Дура моя родная, наплюй на него!
 
Живи.
 
 
 
«...жи ши пиши с буквой и помнишь изабеллу ароновну
 
её садись деточка пять совершенно верно правильно
 
тебя все любили а мне так хотелось поровну
 
хоть бы ты в тартар провалилась меня в покое оставила...»
 
 
 
Обнимаю за плечи одеревенелые,
 
нет ни ответа, ни отблеска — пустота.
 
Суббота, три ночи. Что с тобой делать-то,
 
мне же через семь часов улетать...
 
 
 
«...да и катись ты к чёртовой матери
 
не бросай меня не бросай меня лиса унесёт
 
за тёмные леса за высокие горы упрячет в кратере
 
старый крот
 
заявится свататься придётся прятаться
 
в бутоне тюльпана а там жабы жабы брыластые жабы
 
как мама говорила к нашему берегу не говно так палки
 
дурная матрица
 
сплошь полудохлые эти...как их там...ааабыы...
 
рррр...абырвалги!»
 
 
 
Глажу по голове, целую чуть выше уха.
 
Волосы пахнут тоской мышиного цвета.
 
Притихла.
 
 
 
«...в голове жужжит что-то — может, осенняя муха
 
спряталась на зимовку, а? прикури сигарету,
 
пожалуйста...»
 
 
 
Похоже, спадает пик.
 
 
 
Вспомни классика: в голове бывает только разруха,
 
но мы всё отстроим заново, потерпи.
 
 
 
Тянется обнять — живая, сонная, тёплая,
 
скулы высокие, волосы растрепались...
 
 
 
По краю прошлась. А я вот, с моим-то опытом...
 
Впрочем, пустое. Чего не помыслишь в запале.
 
 
 
«...слушай, а ты какими судьбами, сто лет не...
 
сто лет не виделись...слушай, но ты же...как же?
 
я ж помню, мы все не верили, что тебя больше нет...
 
да ну нафик, бредни,
 
вот она ты, жи-ва-я, пусть кто-то хоть слово скажет...
 
 
 
...а он, ты знаешь, он же подтачивал меня, как упырь...»
 
 
 
Подтыкаю казённое одеяло.
 
Знаю. Знаю, милая.
 
Он тоже поломан.
 
Спи.