Ламповой сажей на пересохшем папирусе

  
Ирина Валерина
 
Некоммерческая ознакомительная серия «32 Полосы»
   
Здравствуй, зрелость
 
 
 
Это, наверное, возрастное —
 
время, на самообман скупое.
 
 
 
Парк одинокий, сухая хвоя...
 
Пошлый рекламный сор —
 
тот, на который нас бес рыбалит.
 
 
 
Больше не манят иные дали,
 
роль чудотворца снесу едва ли,
 
скучно с недавних пор.
 
 
 
Просто живу —  на таблетках неба.
 
Веришь, на днях прописал плацебо
 
док, что анфас так похож на Феба,
 
в профиль же —  чистый чёрт.
 
 
 
Вот и смотрю, как плывут столетья.
 
Над паутиной электросети
 
снова бесчинствует дерзкий ветер,
 
неприручённый норд.
 
 
 
Сказки закончились.
 
Здравствуй, зрелость.
 
Я к тебе, милая, притерпелась
 
и принимаю твою дебелость,
 
сухость и склочный нрав.
 
 
 
Кто я?
 
Мурашка под божьей дланью...
 
 
 
Видишь, над лиственной жухлой стланью
 
дикой, сторожкой, несмертной ланью
 
время летит стремглав?
 
 
 
 
  
Если
 
 
 
Если долго стоять у могилы брата,
 
то с гранита тусклого сходят даты,
 
и портрет, давно не хранящий сути,
 
обретает едкий характер ртути —
 
вот черты плывут с дождевой водою,
 
обнажая главное.
 
Подо мною —
 
как черта, что держит метаний сумму —
 
глинозёмный слой, благодатный гумус,
 
где лежат без жизни сухие зёрна.
 
 
 
Можно верить в то, что от века спорно:
 
в беспримерный суд, в воскресенье плоти,
 
но меня сомнение вновь приводит
 
на сыпучий край безразличной ямы.
 
 
 
На ладонях почвы — бугры да шрамы,
 
что таят эпохи ещё до homo.
 
Среди них и горе моё фантомно,
 
и сама я — тень.
 
Да простится тени,
 
что ведут не к свету её ступени.
 
 
 
День ещё один  не пройдён, так прожит.
 
Вязнет в глине мысль, и сегодня ноша
 
тяжела, как тёмное время суток,
 
но люблю без веры,  вразрез рассудку,
 
и держусь за память, за тень возврата,
 
за пригоршню праха с могилы брата. 
 
 
 
 
  
***
 
 
 
ветер холод зимний сад
 
ад взрослеющего тела
 
тёмные мазки на белом
 
снег рябина пубертат
 
 
 
пропасть звёзды тишина
 
безразличие вселенной
 
тау-крест иноплеменной
 
смута слёзы омут сна
 
 
 
тьма уроненная внутрь
 
тьме равняется снаружи
 
боль растёт причастность душит
 
поднимает слово кнут
 
 
 
пробуждение души
 
мир пустой и молчаливый
 
утро небо перспектива
 
бесконечная как жизнь
 
<...>
 
зрелость смута близость дна
 
тьма с которой примирилась
 
слово бросовая милость
 
полночь 
 
тучи 
 
 
 
тишина.
 
 
  
Времени жернова
 
 
 
Неспешно вращает время тяжкие жернова.
 
Растёт, пробиваясь в небо, шёлковая трава,
 
хранит янтарное семя. 
 
Она не знает пока:
 
всё перемелется скоро — будет просто мука.
 
 
 
Она не знает  — и ладно, траве это ни к чему.
 
На тоненькой нитке ветер солнечную хурму
 
качает в высоком небе, в завтра бегут облака,
 
всё перемелется скоро,  будет просто мука.
 
 
 
Наступит новое завтра, чей-то яркий рассвет
 
согреет прозрачным утром вспыхнувший страстоцвет,
 
и ссыплются наземь секунды из сжатого кулака.
 
 
 
Всё перемелется, веришь? 
 
 
 
Будет просто мука...
 
 
 
 
  
Трудно быть
 
 
 
Трудно быть богом.
 
Бога возводят в степень,
 
чтобы потом низвергнуть в пучину страсти.
 
Слаб человек, но гибок, как сочный стебель:
 
пастырем будь мне, отче, и к ране пластырь
 
вовремя дай с отборным насущным хлебом,
 
дом дай и в дом, и малым, и домочадцам.
 
 
 
...Если стоять вне стен Твоего вертепа,
 
где невозможно жизнью не измельчаться
 
в фарш человеческий, Ты предстаёшь иначе:
 
деревом, светом, свободным июльским ветром.
 
 
 
Господи Боже, Ты всё ещё хрупкий мальчик,
 
Бог мой уставший, ты старше любых бессмертных.
 
 
 
В правой Твоей ладони ключи и правда,
 
в левой — вспотела жажда держать за горло.
 
 
 
Всё, что я вижу, верно, делить бы на два,
 
но Ты умножишь втрое, поскольку форма
 
есть и гарант, и формула для повтора:
 
цепи, спирали — по образу, но без права.
 
 
 
Господи Боже, ты зыбок, как сонный морок,
 
Бог мой ужасный, ты полон гоморрской лавы.
 
 
 
Да, это ересь — так скажет любой крутящий
 
ручку шарманки по производству буден,
 
но я свободна, как всякий, кто видел ящик,
 
где прирастают агнцы и слепнут люди.
 
 
  
Из приходящего
 
 
 
«...но если ты страшишься тишины,
 
то вкруг тебя все бесы наготове...»
 
 
 
Срывался голос.
 
Ржавые от хны,
 
от времени, в котором было крови
 
не меньше, чем горячечной любви
 
в ответном и почти забытом взгляде,
 
от долгой жизни выжженные пряди
 
спадали на усталое лицо.
 
 
 
В обжитый мир на хлипкое крыльцо
 
свет полнолунный лился благодатью,
 
и мы делили хлеб, вино, объятья
 
как две сестры, прошедшие разлуку
 
длиною в неосознанную жизнь.
 
 
 
Царила ночь.
 
Шептались листья бука,
 
шуршали осмелевшие ужи,
 
в утробной глубине пищали мыши,
 
но мир их откровения не слышал,
 
поскольку всякий смерти предречён.
 
 
 
«.. не верь, всё врут, что время — лучший лекарь...»
 
«...любила в нём не Бога — человека...»
 
«...и в вечности люблю...»
 
 
 
А я молчала.
 
Всё, что умею я — молчать и ждать.
 
 
 
Шёл долгий звёздный дождь.
 
Шло время вспять
 
над миром, обращаемым к Началу.
 
Был крепок сон её младенца-сына,
 
укрытого изношенным плащом,
 
и плакала по-детски Магдалина,
 
уткнувшись в моё острое плечо.