Ламповой сажей на пересохшем папирусе

  
Театр теней
 
 
 
Театр теней: стена, источник света,
 
ладонь, пять незаполненных минут —
 
и вот уже страдают и зовут,
 
и тот влюблён, а этот оклеветан,
 
а кто иной — далече и не с теми.
 
 
 
Всё как везде. Проекция.
 
Пассаж.
 
И тень монеты ломаной не дашь
 
за право оставаться в этой теме.
 
 
 
Играйте, пальцы, — свет пока за вас,
 
а если поточнее, то за вами.
 
Недолог век у вечной мелодрамы:
 
один сухой щелчок — и свет погас-
 
нет, и наступит темнота,
 
из века в век равняющая тени
 
себе, сиречь, нулю.
 
 
 
...Рычащий демон;
 
«всё есть одно»*, начавшийся с хвоста
 
и неспособный смыслом разрешиться;
 
дрожащий пёс;
 
мяукающий кот;
 
и — смена сцены — пропасть тёмных вод,
 
и над волной растрёпанные птицы —
 
иллюзия, обман, игра теней,
 
но если присмотреться, то на дне
 
есть ты, есть я, реальные не боле,
 
чем чёрный сфинкс, летящий краем моря.
 
 
 
__________________________________________
 
* уроборос, ороборо
 
 
  
Письма древоточца
 
 
 
1. Ходов твоих причудливая сеть 
 
всего лишь продвижение по кругу:
 
яйцо покинув, в зиму умереть,
 
ожить, когда земля поддастся плугу,
 
и вгрызться в плоть, и пить древесный сок
 
в беспечности слепого паразита,
 
окуклиться, оставив узкий выход,
 
и, изменившись, выпорхнуть в свой срок
 
в огромный мир, на яблоко похожий.
 
 
 
Не мне судить тебя — под тёплой кожей
 
я тоже червь, грызущий вечный смысл
 
от яблока познания до мрака,
 
но, зряшность превращения оплакав,
 
бессмысленность свою мне вряд ли смыть.
 
 
 
 
 
2. Клинопись, первичный иероглиф —
 
не с твоей ли азбуки, червяк,
 
человек, горилльский лоб нахохлив,
 
принципом подобия набряк
 
и родил однажды строй убогий
 
разномастных, свернутых, кривых
 
линий, означающих дорогу,
 
зверя, что, замученный, затих,
 
племя остающихся зверями,
 
но уже принявших беглый ген...
 
 
 
Бег по кругу...
 
Жажда перемен
 
да пребудет, древоточец, с нами.
 
 
 
 
 
3. В бессонный час любой сторонний звук
 
составит не компанию, так дело.
 
И вот он — начинается несмело,
 
как шепот неприкаянных теней,
 
но прирастая, как зеленый лук
 
на светлом подоконнике в апреле,
 
становится назойливей, больней,
 
захватывает мысленные мели,
 
и я уже не думаю о нём —
 
не звуке, в смысле, а о человеке —
 
я слушаю, как тяжко дышит дом.
 
Размеренно хрустит древесный крекер,
 
и счастлив шашель жрать немой покой,
 
поскольку счастье всякое имеет
 
продление в лишённости чужой.
 
И это ест меня, а шашель — двери.
 
 
 
 
 
4. Я не знаю, что пишешь ты, бык, пожирающий дерево,
 
на коре, что утратила связь с обнажённым стволом.
 
Я в печатное слово до этого месяца верила,
 
а теперь не читаю, не вижу, не слышу.
 
С очищенным злом
 
перемешано вечное — хмель от такого смешения
 
уравняет с богами, но позже похмельная муть
 
низведёт до зверей.
 
Ни к чему...
 
Не в готовом решении
 
открывается путь.
 
Я б хотела уснуть,
 
но ста лет будет мало...
 
 
 
Так тягостно, тошно мне.
 
Круг замкнулся, и к точке исходной съезжается рать.
 
...Улетай, убегай, уползай в своё тёмное прошлое,
 
фессалийские дети тобой пожелали играть.
 
 
  
О сущности вещей
 
 
 
Твой дом — картонная коробка,
 
что в мнимой прочности своей
 
непознаваема, мой робкий,
 
согласно сущности вещей.
 
 
 
Твой нос, держащийся по ветру,
 
так нежен, влажен, говорящ,
 
что разбавляет беспросветность
 
твою куриный сочный хрящ,
 
хребтинка золочёной рыбы,
 
в салат не стертый пармезан.
 
Грызи, нечаянная прибыль,
 
за эти бусины-глаза
 
тебе, конечно же, простится
 
ордынский дерзостный набег.
 
 
 
Пусть где-то есть лесная птица,
 
и флейту чёрный человек
 
уже поднёс к губам, целуя
 
как женщину, чья жажда жжёт, —
 
ты вытащил судьбу незлую
 
и, может быть, поймёшь вот-вот,
 
что благо в этой синекуре
 
нисходит строго по часам
 
рукой того, кто диктатурит
 
и кто живёт в диктате сам.
 
 
 
Терпи, душа размером с мошку,
 
все боги — образ одного:
 
найдут, возлюбят понарошку,
 
устанут от и выйдут вон —
 
туда, где маетные лужи
 
качают тонкий лунный рог
 
и где стоит на зыбкой суше
 
оплот — бетонный коробок.
 
 
  
О пустоте
 
 
 
1. В позу зародыша сворачивается душа,
 
не хочет мешать, но мешает дышать,
 
вынуждает тело слоняться без дела,
 
разглядывать ночь в беспробудных окнах.
 
Ночь, по-стариковски ссутулившись на скамейке, мокнет
 
под проливным дождём.
 
Всё сейчас параллельно, как рядом стоящий дом.
 
Пусто, поэтому — о пустом.
 
Поговорим.
 
Конечно.
 
Когда-нибудь, после всего,
 
я расскажу тебе,
 
кто приходит из тьмы кромешной,
 
и с чего начинается волшебство,
 
и какие холодные пальцы у чуда,
 
и что оно отбирает для роста.
 
Но это после.
 
Сейчас я остров.
 
Маленький остров.
 
Коралловый дом.
 
Атолл.
 
Обними меня, если можешь.
 
Час темноты пришёл.
 
 
 
 
 
2. Это слово, похоже, из птичьего языка,
 
нами ухудшенное слегка —
 
хотя, возможно, и напрочь испорченное
 
осевой согласной, угрюмой и быковатой.
 
Сам посуди: начало поёшь, а упрямицу в корчах
 
выталкиваешь на свет  — "б!".
 
Завершающий слог получается смятым.
 
Бьются с досады блюдца.
 
Верят, что к счастью.
 
Птицы над нами смеются,
 
заходятся в трели: "Лю-лю, лю-лю!".
 
Будем как птицы?
 
Поздно.
 
Август идет к нулю
 
заморозков ночных медленно.
 
Неуклонно.
 
 
 
 
 
3. Сорван двадцатый лист.
 
Близится листопад.
 
В кружеве тёмной ржи мелко дрожат каштаны.
 
Выйдешь не с той ноги, мыслится невпопад,
 
и на душе пустой  — тянет.
 
В общем, за пустоту.
 
Все началось с неё,
 
вот и во мне она — тягостна и законна.
 
Вьёт к холодам гнездо, вьётся тугой змеёй.
 
Не воздевай копьё, конник.
 
Это не тот соблазн — и не соблазн совсем.
 
Это всего лишь смерть важных когда-то смыслов.
 
Даже нагорный смысл — если лишить лексем —
 
падает в пустоту.
 
 
 
... Кружево: свет сквозь листья.