Ламповой сажей на пересохшем папирусе

  
Начало
 
 
 
Слушая вьюгу, пожравшую свет, дороги, дома,
 
вспоминаю себя маленькой Гретель, 
 
которую даже Гензель покинул
 
в пряничном домике, где ворчащая ведьма-зима
 
точит ножи метельные, сгорбив сухую спину.
 
 
 
Но в бормотании мерном «бу-бу, бу-бу»
 
слышится страх, потому что она не вечна —
 
смерть её медленно тянет дым, и сипит чубук.
 
Блеет в углу жертвенная овечка,
 
но — «мене, текел, фарес».
 
Зиме пора
 
горло открыть, оголяя пустые груди.
 
 
 
Сколько ни высыплешь снежного серебра,
 
время не выкупить, хоть неподкупность судей
 
ранга высокого не проверял пока
 
тот лишь, пожалуй, кто умер ещё до смерти.
 
 
 
Точит ножи старуха.
 
Дрожит рука.
 
 
 
Тянутся корни сосен в продрогшей тверди,
 
будят уснувших — тех, кто условно жив,
 
и занимают у тех, кто условно умер,
 
атомы новых смыслов.
 
 
 
Ожить спешит
 
то, что собой всегда представляет в сумме
 
мир, полный терпкой боли, поскольку боль —
 
факт, подтверждающий право на продолженье
 
рода.
 
 
 
Вода в клепсидре уходит в ноль,
 
смерть обрезает надежду и нити тени.
 
 
 
Быть по сему.
 
Я свидетель.
 
Мой малый долг —
 
видеть событие, прячась у балюстрады,
 
верно, исполнен.
 
 
 
Бегу до семи щеколд.
 
 
 
Смерть провожает внимательным долгим взглядом.
 
 
  
 Бела рыба
 
 
 
Плывёшь в нутре большого джипа,
 
считаешь, мир на блюдце дан.
 
 
 
Не трепыхайся, бела рыба,
 
насадит время на кукан.
 
У времени свои примочки,
 
крючки, грузила, поплавки,
 
таскает люд поодиночке —
 
покамест сетью не с руки.
 
 
 
Но, как рачительный хозяин,
 
обходит заводь тихих вод,
 
и новый день мальки встречают,
 
и мир им о любви поёт.
 
 
 
Не всё чудесное полезно,
 
хоть часто новичкам везёт,
 
но терпеливо дышит бездна,
 
и ждёт предвечный рыбовод.
 
 
 
Когда-нибудь и ты дозреешь,
 
и время, приманив блесной,
 
рванёт — и приобщит к трофеям.
 
Не слыша жалобы немой
 
на то, что воздух густ и резок,
 
и что кружится голова,
 
отсортирует в недовесок,
 
поморщившись едва-едва.
 
 
 
И ты уловишь, угасая,
 
тот свет, который был всегда,
 
но смерть придёт к тебе, босая,
 
ни в чём не ведая стыда.
 
 
 
Спроворит немудрящий ужин
 
и скатертью покроет стол,
 
и выберет из сотни дюжин
 
не самый значимый глагол —
 
чтоб на отпущенной минуте,
 
в закат, что зрелостью вишнёв,
 
подать тебя на старом блюде
 
сентенций, сколотых с краёв.
 
 
  
Гордиево
 
 
 
Гордий, безвестный крестьянин, нежданный царь,
 
Тюхе была ли особо к тебе благосклонна,
 
но не успело горячее солнце уйти за склоны,
 
жизнь для тебя изменилась, как мой словарь
 
в четверти этой возможного года иной судьбы.
 
 
 
В новых словах моих много узлов, но нити
 
этих узлов ждут не пальцев — меча.
 
В изменённом виде
 
суть постигается трудно.
 
 
 
(И тех глубин лучше не знать бы,
 
да сетовать не пристало —
 
если зовёшь ты бездну, то точно в срок
 
бездна тебя заполнит, ничей мирок,
 
словно усталость смертная — Буцефала,
 
съевшего зубы за долгий свой конский век).
 
 
 
Что же, фригиец, вяжи прехитрейший узел,
 
тором венчай совместимость ярма и дышла —
 
если рука со сталью всегда союзна,
 
меч македонца стоит, а притча — смысла.
 
 
 
Слушай цикаду, звенящую в левом ухе,
 
смейся над будущим, маленький человек —
 
мифы порой состоят из капризов Тюхе
 
и принесённых в жертву пустых телег.
 
 
  
Держи меня
 
 
 
...Проснуться под ситонский светлый дождь —
 
у нас такой ещё зовут цыганским.
 
Или грибным?
 
Не важно.
 
Ты — поймёшь...
 
 
 
Второй этаж к открытому пространству
 
стремится меньше, нежели к земле,
 
но если небо всё-таки очнётся,
 
и широко зевнёт отельный лев,
 
и рыкнет, устрашая инородца,
 
катящего набитый чемодан
 
с присущим Вечным
 
вымученным видом,
 
и громко захохочет юный Пан,
 
умело притворяющийся гидом,
 
то я с перил таки вспорхну туда,
 
где Солнце есть звезда,
 
ничейной птицей
 
и сяду к Гамаюн на провода
 
вещать всё то,
 
чему вовек не сбыться,
 
поскольку из ославленных сивилл
 
я самая никчемная, похоже...
 
 
 
Держи меня, пока хватает сил.
 
Пока ясны глаза, упруга кожа,
 
и пальцам, погружённым в шёлк волос,
 
всё очевидно без иных прочтений,
 
пока меня сын Нюкты не унёс
 
в поля тоски, где ждут слова и тени,
 
где всходят зёрна пагубы и лжи, —
 
держи меня, люби меня, держи...