Богатые — такие разные.Том 2
— Я могу не выглядеть инвестиционным банкиром, — огрызнулся я, — но, по крайней мере, никто никогда не скажет, что я не наделен талантом! Черт возьми, Кэл, этот малый не годен даже для того, чтобы нести гроб на похоронах. Он рассыплется в прах от тяжести, едва попытавшись подставить плечо!
— Поговорим о похоронах, — переменила тему Кэролайн. — Ты уже…
— Нет, я еще не подготовился.
— Ну, вот что: ступай, запрись в библиотеке и не выходи оттуда, пока не составишь речь.
Я вздохнул. Мне предстояло найти какие-то слова о Поле и записать их на бумаге, и уже поздно было отказаться от этого. Предстояли не только похороны — испытание на стойкость для каждого, кто был близок к Полу. Ко мне пришла Сильвия и попросила меня — только меня, и никого другого — произнести надгробную речь.
Я не был мастером произносить речи. Одно дело сидеть на совещании партнеров и полчаса обсуждать финансовое состояние какого-нибудь крупного акционерного общества — и совершенно иное встать перед людьми, до отказа заполнившими церковь, и говорить об усопшем друге.
Я попытался от этого уклониться: — Может быть, лучше Чарли или же Льюис, — возражал я.
Льюис был таким специалистом по надгробным речам, что его искусство уже вполне можно было запатентовать и жить на доходы от этого патента.
— Я хочу, чтобы выступил не тот, кому Пол просто нравился, а тот, кто его действительно любил.
Она была неумолима. И я согласился.
— Но, ради Бога, не будь слишком сентиментальным, — порекомендовала мне Кэролайн, когда я уселся за письменный стол.
Я отточил шесть карандашей и положил перед собой чистый лист бумаги. И даже написал в его верхней части: «Пол Корнелиус Ван Зэйл. 1870–1926».
Больше я не написал ни единого слова, а лишь просидел несколько часов, глядя на эту строчку и думая о Поле.
Я вспоминал о том, как мы встретились. Мне было восемнадцать лет, меня только что выгнали из военной академии, и все пришли к мнению, что я трудный ребенок. Это не было такой уж новостью, поскольку мои братья и я считались трудными детьми давно, пожалуй, с самых первых лет нашей жизни. Отчасти причиной этого было то, что наш отец умер молодым, когда мне едва исполнилось девять. Не вызывало сомнений, что три мальчика, росшие без отца, не могли не приобрести вредных привычек. Будь жив отец, он держал бы нас в руках. Я хорошо помню отца. Он был добродушным и благородным человеком, душой любой компании, однако если нам случалось подвергать испытанию его доброту, то почти сразу приходилось жалеть об этом. До сих пор помню, как не мог два дня сидеть на стуле после того, как подложил по яйцу в оба его сапога для верховой езды.
Семья жила богато, но мой щедрый отец так транжирил деньги, что, когда он умер, в банке на счету оставалось совсем немного. Так или иначе, вероятно, к лучшему, что моя мать очень скоро снова вышла замуж. Она была привлекательной женщиной и с более влиятельными родственными связями, нежели у отца, хотя я ни разу не слышал от нее никаких обидных замечаний по поводу нашей ирландской фамилии. Стройная, она держалась всегда очень холодно, читала дорогие модные журналы, хотя ей никогда не удавалось одеваться шикарно. Она была из тех женщин, которым следовало бы иметь дочерей, а не трех сыновей, но после рождения Мэтта и Люка детей у нее больше не было ни в первом, ни во втором браке.
Мой отчим был приятным человеком, таким же благородным и добродушным, как и отец, но без его некоторой жесткости. Конечно, быть отчимом дело нелегкое, это я понимаю. Он хотел, чтобы мы его любили, и смотрел сквозь пальцы на наши проделки, пока не оказалось, что мы чуть ли не вытираем об него ноги. Он нам нравился, но мы не уважали его и не понимали, насколько ценной была для нас его забота, пока он не умер, после чего мы оказались на попечении дяди Сэма.
Мое изгнание из Академии совпало с одновременным исключением из школы Люка и Мэтта, но мать была слишком выбита из колеи смертью нашего отчима, чтобы справляться с нами, и с облегчением вздохнула, когда младший брат отца, рассудительный и трудолюбивый президент компании «Салливэн Стил Фаундериз» взял нас к себе.
Увидев нас, дядя решил, что мы представляем собою стальные стержни, которые следует подвергнуть обработке, придав им обычную форму. Люка и Мэтта отослали в разные школы, обе возглавлявшиеся представителями методистской церкви, а мне купили билет в один конец до Нью-Йорка, где я должен был сам зарабатывать себе на жизнь. Я получил также рекомендательное письмо к отдаленному родственнику семьи, сыну троюродного брата моей бабушки по материнской линии, господину Полу Корнелиусу Ван Зэйлу.
Никогда не забуду нашего первого разговора. Это был настоящий допрос. Я начал уверенно и развязно, а закончил, противореча сам себе, заикаясь и чуть не плача от унижения. Когда я, наконец, превратился в бледного, страдавшего от боли в животе, трепещущего сосунка, покорно замолчавшего перед Полом, он коротко объявил: «Вы смышленый мальчик. Возможно, что я смогу для вас что-то сделать, но требую абсолютного послушания, полной верности и готовности к самой тяжелой работе, какую только можете вообразить. Если вы готовы к этому…»
Я сказал, что готов. В моем тогдашнем состоянии я мог сказать что угодно, но он, должно быть, знал, что после нескольких лет, прожитых без представления о какой-нибудь дисциплине, я буду вознагражден тем, что тяжелая работа станет моей сладкой привычкой. Я ухватился за предоставленный мне шанс. Хотя Пол всегда проявлял живой интерес к моим успехам, мы никогда не были близкими друзьями, пока он не взял меня с собой в Европу после смерти его дочери Викки. Семнадцатилетняя разница в нашем возрасте как бы начинала уменьшаться. Он научил меня играть в теннис. Мы вместе плавали и ходили под парусом. Я не сомневаюсь в том, что его друзья-интеллектуалы с трудом понимали, почему он проводил время со мной, но именно потому, что мы были очень разными, мы чувствовали себя вдвоем так хорошо. Как бы то ни было, я думаю, что Пол часто скучал со своими интеллектуальными друзьями, в обществе которых он был вынужден казаться в высшей степени цивилизованным. Когда он уединялся со мной, он вел себя просто как мой ровесник. В нем оставило след ханжеское воспитание его матери, порядочной бой-бабы, и, став взрослым, он находил подлинное наслаждение в прогулках с кем-нибудь вроде меня, когда мог позволить себе такие выражение, как «дерьмо» и даже кое-что похуже.
Об этой стороне его натуры женщины никогда не знали.
Я часто задавался вопросом — что женщины действительно думают о Поле. Он имел у них больший успех, чем любой из известных мне мужчин, и я так и не смог найти объяснения этому. Роста он был невысокого, в плечах не широк, мускулами не играл, волосы у него поредели — однако, как ни странно, женщины всего этого не замечали. Может быть, потому что он был способен простоять десять минут перед зеркалом, хитроумнейшим образом укладывая прядь волос надо лбом. У него были веселые, темные глаза, заметный зазор между двумя передними зубами и глубокие жесткие морщины, обрамлявшие плотно сжатые губы. Кое-кто думал, что он говорит с английский акцентом, но так считали обычно люди, никогда не бывавшие в Англии. Говорил он очень быстро и мог заговорить кого угодно — пожалуй, это может служить объяснением того, почему женщины так часто заканчивали разговор с ним в постели. И, разумеется, с женщинами Пол был очаровательным, тут уж ничего не скажешь. Но очарование его словно подчинялось какому-то выключателю, и он его то включал, то выключал. До тех пор, пока я не понял, что он оказался во власти своей привязанности к Дайане Слейд, я не переставал сомневаться в том, способен ли он вообще на совершенно спонтанную связь с женщиной.
Само по себе богатство Пола делало его хорошей мишенью для сплетников. А в сочетании с громадным успехом у женщин этого было достаточно, чтобы возбуждать у них неудержимое любопытство, недоверие, да и просто элементарную ревность. Пол Ван Зэйл мог оказаться объектом самых диких слухов, выдаваемых за святую истину. Дело дошло до того, что один из членов какого-то из клубов города спросил меня однажды, не бисексуал ли Пол. Однако, когда я, негодуя, рассказал об этом Полу, он лишь рассмеялся. Он не обращал внимания на слухи. В его представлении всякая известность являлась хорошей рекламой, которой мог бы позавидовать любой частный банкир и которая помогала Полу обходить законы. «Но что если люди поверят этому вранью?» — «Как это возможно, если это явная ложь?» — беззаботно ответил Пол.