Заурядные письма священника своей мертвой жене (СИ)

Не успел я сказать, как Римма отрезала – для нас важнее всего дети.
Тут началось – такой гвалт поднялся, одни кричали – за Польшу, за Родину, другие, что жизни человеческие важнее, убийство впопыхах всех с головой выдаст. Третьи, что убийство Гейдриха того стоило, четвертые, что не стоило – одну голову отрубили, две выросло, и что мальчишка не Гейдрих.
И еще полночи учили меня, как из него информацию вытянуть.
Агнешка плевалась, что я его из церкви не погнал.
А как погонишь? Кто я, чтоб людей из церкви-то прогонять? Если бульдогом на каждого, кто в церковь на экскурсию зашел, бросаться, так и вовсе никого не останется. И десять марок – большие это для него деньги или нет, он ведь запихнул.
Полночи учили, как его расспросить.
Все уверены, что он – залетная птица. Не следит, не знает. Так получилось, церковь моя ему приглянулась.
Полночи мурыжили, как из него вытянуть ранг, место работы, просили меня его к исповеди подтолкнуть, если уж подтолкнется. Надеются, больше информации выкачать.
А мне страшно.
Не люблю я такие игры.
Какой из меня партизан? Шпион из меня какой? И потом все это куда больше сборища бойскаутов напоминает, чем героические интеллектуальные шпионские игры.
Надеюсь, он не вернется больше. Не хочу, чтоб он возвращался. Может, действительно, просто из церкви выкину, но тут Сара перед глазами встает. Цацик. Вдруг, он знает что. Имею ли я право тогда не расспрашивать?
И еще боюсь – не дай бог в церкви его застрелят. Не Гестапо боюсь, не казни. Перед богом страшно. Ему отмщение, не нам. Агнешка, лиловая, как свекла, кричала – детей, Сару, может, он сапогами обхаживает, зубы передние выбивает, чтоб потом баб иметь, чтоб о блуде с бабами у алтаря договариваться, как я позволяю? И то верно. И у меня кровь закипела, пока я их полушепот слушал, но отсюда до расстрела, Кэтти… Отсюда до из церкви погнать… Разве я без греха? А она – Иисус торгашей с паперти выпнул, а тут убийца. Может и так. Но ведь и распят Христос был с бандитами, и бандиты те в рай пошли. «Прости им, ибо не ведают, что творят». Так разве мальчишка этот ведает? На него погоны нацепили, языческими ритуалами притянули, вот он и играется, а у самого еще, небось, ветер в голове свищет. Может, и правда, что мне оправдать хочется. Так не лучше ли лишний раз оправдать, чем лишний раз распнуть?
И вообще – цирк один. Мало ли эсесовцев. Может, вообще адъютантик. Какой мальчишка перед девчонкой своей порисоваться не хочет – вот машину и достал. Ведь пиджачок – тоненький, латанный-перелатанный. Польский почти. И сам тогда – худенький и несчастный. Несчастье, Кэтти, ведь не подделаешь.
А из меня подпольных агентов строить, разговорами его завлекать… глупость какая. Чины мне разъясняли, учили, как ложь распознать. Мол, туда глаза – врет, туда – думает. Они, Кейтлин, считают, пожалуй, что я совсем слабоумный.
Может, и правы.
Может, так и хорошо. Со слабоумных не спросишь. А на исповеди хитрить – грязно.
Анджей мне все доказывал, что если он хитрит… а какая разница, если Иуда Иисуса предал, что ж теперь Иуду предать не предательство? Что за логика у людей! Что на других оглядываться, самому бы перед богом чистоту удержать.
Так и ворочаюсь, Кэтти.
Нас вспоминаю.
И наверняка зря ворочаюсь. Как оно в жизни бывает – наверняка, не придет больше, а если заглянет, то так – через полгода.
Спать надо.
Увидеть бы тебя во сне, как тогда – на ишачке с яблоками.
А Анджей думает, я дурак, в бога так верить. Расплодились тут, атеисты. То им глупо, это им нелогично. А сами боли человеческой в глаза не смотрят, избегают, трусы. Боятся ее, сухари, ибо противопоставить ей атеистикам этим нечего. Воистину – не тот плох, кто грешен, но тот, кто труслив.
Прости господи, но Анджей тот же куда больше злит, чем мальчик этот.
Глуп потому что.
Ой, Кэтти, спать.
Нарыв на плече опять набухает.
Какая приставучая дрянь!
Страшно.
Надо завтра к Войцешке зайти.
И молока ей не забыть.
Молись за нас, грешных.
Аминь.
Кейтлин,
Он вернулся.
Один, в пиджачке и как к себе домой. С бутербродом
и яблоком.
Я его из сада увидел, он по улице шел, солнышком наслаждался, бутерброд жевал, с пиджака крошки стряхивал. На паперти доел. Яблоко вынул. Подумал. В карман положил и зашел.
Прогулочным шагом таким вдоль стен прошелся. У Девы Марии постоял.
Без кольца.
Я хотел погнать, а как? Нельзя же к человеку подойти и сказать: извините, у вас шаг прогулочный, в церкви так не ходят, извольте покинуть помещение.
И Сара. Сарочка. О ней так и нет ничего. Убили, наверное. Больно так – Цацик половинку ест, а половину прячет – для мамы. Говорит, у моей мамы самые красивые кругляшки в волосах на свете. Его Цаца подразнивает – а глаза, самые красивые? А сами волосы? Сами волосы не знаю, говорит. Самые красивые кругляшки в волосах на свете.
Так я и подумал – подойду, выясню, что мальчишка – водитель, и пусть отстанут все. И совесть отстанет.
Я: Добрый день.
Кивнул только.
Я: Вы, извините, крещенный?
Опять кивнул.
Я: Вы на мессу хотели прийти?
ОН: Нет, я… просто.
Так и кончился во мне шпион. Я стоял и неудачным соляным столбом пялился.
ОН: Can I help you?
Я: Я говорю на немецком. И знаю более-менее всех прихожан. Вы… тоже хотите?
ОН: Стать прихожанином?
Я: Да, то есть…
ОН: Нет. Но, по-моему, в церковь можно заходить всякому, не только прямой пастве.
Я: Да, но… как вы выбрали эту?
ОН: Вы что-то имеете против?
Я: Нет. То есть… мне, конечно, не нравится, когда люди ходят сюда как в музей.
ОН: Как в музей?
Я: Так… прогулочно.
Он кивнул и развернулся.
И так мне стало горько. Узнать – ничего не узнал, еще и человека задел.
Я: Простите, я… не то имел в виду. Просто… обычно никто из нацистского руководства сюда не заходит. У меня скромная церковь. Я…
ОН: Вы против режима.
Я: Я… за господа.
ОН: Не бог ли велел слушаться царя своего, как наместника божьего? Но к черту всю грошовую философию. Я вас понял.
Я: Нет, послушайте, вы неправильно поняли. Я… просто удивлен. Извините, если я был резок. Вы… хотите исповедаться?
Брови у него подлетели.
Я: Да, я знаю. I put myself in shame. Но вы… пару раз казались мне очень грустным, я думал, может, вы хотите…
ОН: Облегчить душу? Вы что-то конкретное хотите услышать?
Вот такой, Кэтти, из меня шпион.
Я: Я… всё, что вы скажете. Сколько вам лет, извините?
Опять брови поднял.
ОН: Почему?
Я: Так… для себя.
Почему? Почему, Кэтти, в жизни всё всегда так нелепо и неуклюже?
Непродуманно так.
Молчали.
Я: Послушайте, я не хочу вас гнать, не хочу лезть в душу, я просто думал… помочь.
ОН: Помочь?
Я: Ну, вы же не все время приходите сюда как на экскурсию.
ОН: Вы думаете, исповедь… станет лучше?
Я: Попробуйте.
Господи боже, что ж я исповедь, как галоши, ему продаю?
Размышляет.
Хоть бы чин узнать.
Я: Сюда редко СС заходит. Вы ведь из СС?
ОН: Да.
Кратко.
Я: Лейтенант?
Молодец, Джон! Умница! Мата Хари.
Посмотрел удивлено.
ОН: Нет.
Я: Но это ваша машина… была… пару раз?
Нахмурился.
ОН: Нет. Служебная. Почему?
Я: Да я…
ОН: Для себя?
Джон, дебил редкостный, такой из тебя шпион, не только сам загремишь – всех сейчас выдашь!
ОН: Вам машина нужна?
Я: Нет, я думал… с каких чинов машины выдают, то есть, как-то так. Интересно просто.
ОН: Вы автомобилями увлекаетесь?
Я: Да! Автомобилями!
Захохотал.
ОН: Вам чин мой нужен? Вы бы так и спросили. СС-штандартенфюрер.
Ох, Кэт.
Стыдно.
Я: А на английском со мной… так и видно, что англичанин?
Посмотрел, как на идиота.
ОН: СС-штандартенфюрер. Гестапо. Работа у меня – знать.