Цветок Трех Миров

– В ШНыре все в порядке? – спросила Кавалерия.
– В целом да, – ответил Даня несколько уклончиво.
Кавалерия знала, когда надо начинать волноваться:
– А не в целом?
– Не в целом у вас в кабинете ветром распахнуло окно. Бумаги раскидало. Хорошо, Макар вызвался помочь. Пообещал, что приберет все упавшие вещички.
Влад Ганич тихо хрюкнул в салат. Фраза «Макар прибирает упавшие вещички» вызвала у него целый поток ассоциаций.
– Какие еще «упавшие вещички»? – медленно сказала Кавалерия.
– Ну стеллаж же опрокинулся.
– Пять баллов, – сказала Кавалерия глухо. – И ты молчал? Велосипед у подъезда? Прекрасно. В таком случае я поехала оплакивать осколки. Ул и Яра, продолжайте веселиться! Да здравствует новоселье!
И она уехала.
– И что нам теперь делать? – спросила Яра.
– Ты же слышала! Продолжать веселиться, – сказал Родион и передал Насте гитару.
Доверив свои костыли верному Рузе, Наста пробежала пальцами по струнам, пробуя звуки.
– Она настроена, – сказала Яра немного ревниво, потому что это была ее гитара.
– Она настроена под тебя, – возразила Наста. – И потом я ее не настраиваю. Я с ней просто знакомлюсь.
Однако Наста не просто знакомилась. Казалось, она приручает гитару с той ласковой властностью, с которой хитрая гостья наглаживает чужого кота. Не прошло и десяти минут, а гитара, расторгнув все прежние связи с Ярой, уже полностью принадлежала Насте – всеми звуками, струнами, грифом.
А потом Наста запела. Голос у нее был хрипловатый, глубокий, проникающий до глубин души и уводящий за собой. Все застыли как завороженные, и только бесчувственный Макс изредка вертел головой и почесывался. Правда, даже на него пение, видимо, влияло, потому что он стеснялся жевать, зная, что у него щелкают челюсти.
– Все. Надоело. Разучилась, – внезапно сказала Наста и, прервав пение на полуслове, швырнула Улу гитару так быстро и сильно, что, не поймай он ее, она врезалась бы в стену и разбилась.
– А по-моему, замечательно! Я всегда влюблялся в девушек, которые поют под гитару! – сказал Афанасий с некоторым смущением, потому что Яра ведь тоже играла, и теперь получалось, что он себя слегка выдавал. Хотя, конечно, это была уже вчерашняя правда, даже позавчерашняя.
Наста вопросительно посмотрела на него.
– Ну да… влюблялся, – признал Афанасий. – Еще в школе все началось. Была у нас одна такая Оля. Дрожащая, воздушная, трепетная как фея. И вот она играет на гитаре, я смотрю на нее почти неживой, а она вдруг говорит таким тусклым голосом: «Чего уставился? Булавку в глазик воткнуть?» И в душе моей обрушивается мечта.
Макс захохотал как безумный. Афанасий тоже смеялся. Ему было не обидно. Эту девочку Олю он придумал только что. С ним такое случалось. Он выдумывал быстрее, чем успевал понять, что соврал. И такие придумки ложью не считал. Они выдыхались сами по себе, как рождается новая реальность.
После Насты запела Суповна. Пела она «Ветку» и «О рождественских розах», без гитары, вообще без всякой музыки, сложив на груди руки и чуть откинувшись назад. Большая, рыхлая, она сидела на стуле как поставленный на него мешок, и звуки песни, грустные и глубокие, текли точно сами по себе, будто не Суповна пела, а внутри у нее был заточен кто-то поющий, юный и прекрасный. Из соседней комнаты явилась соседка, невесть каким образом проснувшаяся раньше срока. Слушала и плакала. И испитое лицо ее с красным носиком и узелками на щеках казалось просветленным и обновившимся.
Когда Суповна замолчала, никто долго ничего не говорил. Любое слово тут было бы лишним. Только Кузепыч негромко крякнул и, не веря сам себе, покачал головой.
– Ты башкой не крути! Ты масла мне достань, а маргарин свой сам ешь! – сказала Суповна, но голосом не сердитым, а все еще согретым пением.
– Да-а-а, – произнес кто-то мечтательно. – Если бы у меня была поющая жена, я запрещал бы ей разговаривать. Разрешал бы только петь.
Все повернулись на голос и были поражены, потому что поняли, что произнес это Родион.
Салаты и прочая еда закончились очень быстро. Несколько раз бегали в магазин. Суповна перекочевала на кухню и громыхала кастрюлями. Рядом, не осмеливаясь даже пикнуть, робко стояли Яра и красноносенькая соседка.
– Поварешка где? Соль! Крышку от скороварки! – командовала Суповна тоном хирурга, который требует зажим и скальпель. – Ложки где? Бардак! Во что превратили мою плиту!
Яра и соседка робко смотрели друг на друга.
Засидевшиеся шныры разбрелись по квартире и начали чудить. То и дело хлопала входная дверь. Балконную дверь даже не пытались закрывать. Сашка любовался Риной, по носу которой разбегались веснушки. Это были странные веснушки. Беспокойные, странствующие. Зимой они выцветали, весной возникали на щеках, а летом переползали на нос, где и селились живописными кучками.
– Я не встречал никого лучше тебя! – в восхищении шепнул Рине Сашка.
Рина мило улыбнулась.
– Надо же какое совпадение! И я не встречала никого лучше меня! – сказала она.
Ей хотелось развивать эту тему и дальше, но Сашку забрали двигать кухонный стол. Почему-то когда надо было двигать столы, всегда вспоминали о Сашке. Видимо, где-то на небе незримо прописаны обязанности каждого человека – прямые и дополнительные. И вот там кто-то написал карандашиком против фамилии Дудник – «переноска мебели».
Пришлось Рине странствовать по квартире в одиночестве. Выставив вперед ноги, Влад Ганич сидел на маленьком стульчике там, где дверь из коридора открывалась в ванную. Шнурки у него были развязаны, лицо трогательно-беспомощное. Одна из пуговиц на пиджаке болталась на нитке. Изумленная Рина открыла было рот, чтобы сказать ему об этом, но Лара, подойдя сзади, прошипела ей на ухо:
– Тшш! Не вздумай! Это он жену караулит!
– Какую жену?
– Заботливую. Посмотри на его хитрую физиономию! Как же! Рассеянного из себя корчит! Пуговицу оторвал, шнурки развязал и ждет, кто ему про шнурки скажет и пуговицу предложит пришить. Только она предложит, а он ее цап! – и на всю жизнь.
Рина осторожно переступила через вытянутые ноги Влада, опасаясь задеть хотя бы одну ловчую пуговицу. Влад обожал всякие психологические схемы, повышающие его значимость. Например, весь май он доставал по соцсетям одного известного певца. Наконец певец ответил ему «хм, спасибо!» и добавил его в друзья. Влад Ганич в ту же секунду выкинул певца из друзей и потом целую неделю показывал всем, что у него в подписчиках светило мирового уровня, дружбу которого он, Ганич, не разделил, поскольку не является его фанатом.
На лестничной площадке Фреда разговаривала по телефону с мамой, то и дело повторяя, что мама ведет себя безответственно. Кирюша залез в тумбочку, в которую вообще нереально было втиснуться. Но именно потому он и забрался, что никто не поверил бы, что такое возможно.
– Что, опять хронические попрятунчики начались? – понимающе спросила Рина.
Все уже привыкли, что Кирилл вечно где-то прячется. То в большом баке на кухне, то в красном ящике для огнетушителей. Самым примечательным при этом было то, что Кирюшу никто не искал, а находился он просто в процессе пользования предметами. Пик успеха Кирилла пришелся на вчерашнюю ночь, когда он засел в душе в ластах и маске и с трубкой в зубах читал при свете фонарика журнал, поджидая девочек. Здесь его и застукал в три часа ночи Кузепыч, пришлепавший мыть ноги. Кирюше он очень обрадовался, поскольку с вечера еще искал, кому вымыть лестницу со второго этажа на первый.
Лене на руку сел комар. Чтобы никто его не раздавил, она накрыла его стаканом и смотрела, как он ест.
– Вылупятся комарята, и я буду для них папа, – проворковала она. – Они будут летать вокруг, целовать меня и пищать: «Папа Лена, папа Лена! Мы тебя любим!»
Кирюша высунулся из тумбочки:
– Ты психиатру не показывалась?
– Подыскиваешь компанию? Надеешься, оптом будет дешевле? – ласково спросила Лена.
– Не будет дешевле. Но почему ты «папа»?