Любовь на полях гнева
Давайте поклянемся 22 июля. Мы не будем поднимать рук, как эти говоруны, которые чего только не обещают. Мы поднимем наши шпаги. Как дворяне, дадим клятву стоять за права и привилегии нашего сословия.
В ответ поднялся такой крик, что заколыхалось пламя. Его было слышно и на улице и, вероятно, даже на рынке, находившемся довольно далеко. Многие выхватили шпаги и размахивали ими над головами. Дамы махали платками и веерами.
– В большую залу! В большую залу! – раздались голоса.
Повинуясь этому приказу, все бросились, толкаясь и теснясь, в соседнюю комнату.
Между этими людьми были, конечно, такие, кто не разделял общего энтузиазма. Многие только делали вид, что они увлечены, но не было никого, кто пошел туда так неохотно, с таким тяжелым сердцем, как я. Ясно сознавая дилемму, встававшую передо мной, но разгоряченный и раздраженный, я не мог найти выхода из нее.
Если бы я мог незаметно выскользнуть из комнаты, я сделал бы это без малейшего колебания. Но лестница была, как нарочно, на противоположном конце залы, и от нее меня отделяла густая толпа. Кроме того, я чувствовал, что Сент-Алэ не спускает с меня глаз: в нем заговорила кровь, и он, видимо, решил не дать мне ускользнуть.
Не теряя надежды, я продолжал стоять у двери в залу. Вдруг маркиз обернулся лицом прямо ко мне. Около него образовался круг. Наиболее неугомонная молодежь продолжала кричать: «Да здравствует дворянство!». Сзади образовался второй круг из присутствовавших дам.
– Господа! – закричал маркиз. – Обнажите ваши шпаги!
В мгновение ока приказание было исполнено, и блеск шпаг отразился в зеркалах. Сент-Алэ медленно обвел всех глазами и устремил взор на меня.
– Виконт де Со, – вежливо промолвил он, – мы ждем вас.
Все разом обернулись ко мне. Я хотел что-то сказать, но только махнул рукой, чтобы Виктор оставил меня в покое. Я надеялся, что во избежание скандала он пойдет на это.
Но меньше всего он думал об осторожности.
– Не угодно ли вам последовать нашему примеру? – мягко – продолжал он.
Уклоняться было уж невозможно. Сотни глаз, любопытных и нетерпеливых, устремились на меня. Лицо мое пылало.
В комнате вдруг водворилось молчание.
– Я не могу этого сделать, – промолвил я наконец.
– Почему же, позвольте спросить? – с прежней мягкостью обратился ко мне Сент-Алэ.
– Потому, что я не вполне разделяю ваши взгляды. Мой образ мыслей вам известен, маркиз, и я твердо держусь его. Я не могу дать клятвы.
Движением руки он остановил с полдюжины дворянчиков, готовых закричать на меня.
– Тише, господа! – сказал он. – Тут не место угрозам. Виконт де Со – мой гость, и я отношусь к нему с уважением, хотя не могу сказать того же про его убеждения. Полагаю, надо избрать другой способ. Я не решаюсь входить с ним в споры сам.
Но, если вы позволите, – обратился он к матери, – чтобы Дениза сыграла на этот раз роль сержанта, набирающего рекрутов, то, может быть, ей удастся предупредить разрыв.
Это предложение вызвало громкое одобрение. Кто-то захлопал в ладоши, женщины замахали веерами. Маркиза продолжала стоять, улыбаясь, как сфинкс, и молчала. Потом она повернулась к дочери, которая, услышав свое имя, старалась съежиться так, чтобы ее не было и заметно.
– Подойди сюда, Дениза, – сказала маркиза. – Попроси виконта де Со оказать честь сделаться твоим рекрутом.
Девушка тихо вышла вперед. Видно было, как она вся дрожала. Никогда не забуду этого момента, когда стыд и упрямство попеременно овладевали моей душой по мере ее приближения ко мне. Быстрая, как молния, мысль подсказала мне, в какую ловушку я попал. Но мучительнее всего был момент, когда бедная девушка, с трудом преодолевая свою застенчивость, остановилась передо мной и прошептала несколько слов, которые едва можно было понять.
Ответить ей отказом, по понятию всех этих господ, было невозможно. Это было бы такой же грубостью, как и ударить ее. Я чувствовал это всеми фибрами души. И в то же время я осознавал, что согласиться на ее просьбу значит признать себя одураченным, признать себя жертвой ловкой западни, показать себя трусом. Одно мгновение я колебался между гневом и жалостью. Затем, взглянув на все эти лица, глядевшие на меня вопросительно и злобно, я тихо сказал:
– Мадемуазель, я не могу.
– Монсеньер!
Это крикнула сама маркиза, и голос ее резко и пронзительно раздался в комнате. Его звуки сразу рассеяли туман, в котором работал мой мозг. Я окончательно стал самим собой. И, повернувшись к неб, поклонился.
– Не могу, маркиза, – отвечал я твердо, не испытывая более никаких сомнений. – Мой образ мыслей известен вам тоже, и я не могу лгать даже ради мадемуазель.
Едва я успел промолвить последнее слово, как чья-то перчатка, брошенная невидимой рукой, ударяла меня в грудь. Все, находившиеся в комнате, казалось, вдруг помешались. Крики: «Негодяй! Вон предателя!» – так и носились в воздухе. Шпаги замелькали перед моими глазами, десятка два вызовов обрушилось на мою голову. Тогда я еще не знал, как безжалостна возбужденная толпа. Изумленный и оглушенный всем этим шумом, еще более усиливавшимся криками дам, я невольно отступил вглубь комнаты.
Маркиз де Сент-Алэ, соскочив с кресла и отклоняя рукой устремленные на меня шпаги, бросился прямо ко мне.
– Господа, слушайте! – закричал он, заглушая гул толпы. – Это мой гость. Он более не принадлежит к нашему кругу, но он должен уйти отсюда цел и невредим.
– Дайте дорогу виконту де Со!
Все неохотно повиновались ему и, отхлынув в обе стороны, образовали широкий проход до двери. Маркиз повернулся вновь ко мне и отвесил самый, что ни есть церемонный поклон.
– Прошу вас следовать сюда, господин виконт, – сказал он. – Маркиза более не задержит вас.
С пылающим лицом я последовал за ним по узкой блестящей полоске, отражавшей на паркете свет канделябров, между двумя рядами насмешливых лиц. Никто не вступился за меня, и я прошел до двери среди мертвой тишины. Здесь маркиз остановился, мы раскланялись друг с другом, и я вышел из комнаты.
Пока я пересекал вестибюль, любопытная толпа лакеев, наполнявших его, смотрела на меня во все глаза. Но я не замечал ни их дерзости, ни даже самого их присутствия, а лишь двигался, как человек оглушенный, потерявший способность мыслить. Так длилось до тех пор, пока я не вышел из дома. Холодный воздух привел меня в чувство, и первой дала о себе знать злость. Я вошел в дом Сент-Алэ, обладая многим, а вышел из него, лишенный всего – друзей, репутации, невесты. Я вошел сюда, полагаясь на старинную дружбу наших семей, маркиз же своей хитростью лишил меня всего.
Сначала мне пришла в голову мысль, что я сглупил, что я должен был уступить. Встав на выбранный мною путь, я не мог предвидеть всего, что меня ожидало, не мог быть уверенным, что старая Франция действительно отходит в вечность. Мне приходилось считаться с понятиями того круга, к которому я принадлежал. Шагая по дороге, я раздумывал, как мне поступить завтра – бежать отсюда или принять вызов. Ибо завтра…
Народное собрание – неожиданно пришло мне в голову. Эти слова сразу дали новый поворот моим мыслям. Вот где я могу отомстить!
Ночь я провел в лихорадке. Раздражение подстрекало честолюбие, усиливало злость против касты и любовь к народу. Перед моими глазами проходили все признаки нищеты и страдания, виденные еще вчера. Рассвет застал меня шагающим по комнате из угла в угол. Когда старый Андрэ, служивший еще моему отцу, вошел в комнату с письмом, он увидел, что я не раздевался.
Несомненно, до него уже дошли слухи о том, что вчера случилось. Не обращая внимания на его мрачный вид, я распечатал письмо. Подписи под ним не было, но я узнал почерк Луи.
«Уезжайте домой и не показывайтесь на собрании. Они хотят вызвать вас на поединок один за другим. Уезжайте из Кагора немедленно, иначе вы будете убиты.»
Вот и все. Я горько улыбнулся при виде слабости человека, который только и мог, что предупредить друга.