Брак по расчету. Златокудрая Эльза
– Я должен заявить вам, что некоторые обстоятельства приводят меня в замешательство, – продолжал гофмаршал с притворным смущением; он откашлялся, провел пальцами по верхней губе, будто желая разгладить усы, которых у него не было. При этом он устремил на молодую женщину свои маленькие выразительные глазки, горевшие коварством, и стал похож на хищника кошачьей породы. – Конечно, мы здесь все свои, и ваш промах, я полагаю, останется между нами. – Он медленно достал из бокового кармана своего фрака маленький футляр. – Вот эта вещица выпала из ящика, когда я, досадуя на неловкость наших людей, слишком торопливо взял его у них из рук. – Своим тонким указательным пальцем с немного искривленным белым ногтем он нажал на пружинку, подбитая атласом крышечка отскочила, открыв лежащий на темном бархате великолепный аметист, осыпанный бриллиантами, которые образовывали вокруг нечто вроде розетки, и эта вещь могла служить как брошкой, так и фермуаром [14]. – Простите, если я ошибаюсь, – сказал он чуть ли не кротко, подавая ей украшение, – но я готов присягнуть, что видал эту прелестную розетку на шее моей дочери, – не из фамильных ли она драгоценностей Рауля?
– Нет, – возразила Лиана совершенно спокойно и, вынув розетку из футляра, сдвинула на ее задней стороне пластинку. – Вам, вероятно, известен герб герцога фон Тургау, господин гофмаршал? Тогда потрудитесь убедиться, что он вырезан внутри розетки. Я получила ее в наследство по отцовской линии. И вы, конечно, сознаете, что для внучки герцогини фон Тургау подобная ошибка, или, как вы это назвали, промах, совершенно невозможен.
– Ради Бога, дорогая моя! – воскликнул старик теперь уже с непритворным смущением. – Неужели я так неловко выразился, что вы совершенно не поняли меня? Это немыслимо! Нельзя же высказать того, что и в ум не приходило. Впрочем, немудрено было допустить в этом случае ошибку – в нашем семействе есть точь-в-точь такой же фермуар.
– Я знаю. В моей гардеробной стоит сундучок с фамильными драгоценностями Рауля, там же и он хранится; вскоре по приезде сюда я все их проверила по описи.
– Говоря иными словами, вы тотчас же сочли их своей собственностью, хотя за это я и не думаю осуждать вас. Завладев таким богатством, вы имели полное право отправить остатки прежнего величия вашего дома сестре вашей Ульрике: вам они больше не нужны, а ей будут очень кстати.
Он говорил это язвительно, и злобная усмешка искажала его лицо. Лиана делала нечеловеческие усилия, чтобы сдержать слезы, подступившие к глазам, – заметь их старик, она пропала бы. Подняв с пола ящик, она поставила его на письменный стол с редкостями, у которого сидел гофмаршал.
– Вы ошибаетесь, господин гофмаршал, – сказала она, глядя ему прямо в глаза, – я буду чтить память вашей дочери и никогда не стану носить драгоценности, которыми она когда-то украшала себя. Я только проверила их по списку, так как теперь отвечаю за них… Вы также ошибаетесь, если думаете, что я посылаю свой фермуар обратно в Рюдисдорф для того, чтобы Ульрика могла щеголять «остатками прежнего величия». Как смеялась бы при этой мысли моя Ульрика!..
Лиана, поддев лежавшим на столе ножом для разрезания бумаги остаток крышки, вынула из ящика стопку бумаги с высушенными растениями и отложила ее в сторону, а потом достала какой-то плоский предмет, завернутый в голландскую бумагу, по-видимому картину. После этого она перевернула ящик вверх дном и постучала по дну пальцем.
– Кроме наследства моей бабушки в ящике нет ничего ценного, – проговорила она сурово и гордо посмотрела на старика, впалые щеки которого покрылись легким румянцем стыда: наказание было вполне заслужено им.
– Боже милостивый, к чему это доказательство? – воскликнул он. – Не должен ли я извиниться, когда у меня и в мыслях не было оскорбить вас! Мог ли я сомневаться в вашей порядочности? Я всегда верю вам на слово, верю во всем, даже если бы вы сейчас сказали мне, что отсылаете домой фермуар, чтобы его повесили на шею маменькиной собачке.
Его голос звучал слишком дерзко, а злобная насмешка, искривившая его губы, заставила вспыхнуть молодую женщину. Она уже намеревалась повернуться к гофмаршалу спиной и выйти из комнаты, но тут увидела, что придворный священник, до сих пор хранивший молчание, вдруг сделал резкое движение и так посмотрел на гофмаршала, точно хотел пронзить его своим огненным взором… Не собирался ли он защитить ее, полагая, что она переживает одну из тех «тягостных минут», когда он желал прийти ей на помощь? Нет, никогда не протянет она даже кончик пальца этому священнику, который, пользуясь своей властью, накладывал железные оковы на все человеческие души, какие ему только попадались.
– Такие глупости мне и в голову не приходят, – сказала она, быстро овладев собою, чтобы не позволить священнику вмешаться в их разговор. – Я дочь Трахенбергов, а они всегда слишком серьезно относились к жизни, чтобы поступать так по-детски наивно… К чему мне скрывать это? Весь свет знает, что мы обеднели; я посылаю розетку матери, чтобы дать ей возможность съездить на воды.
– Э, что вы такое говорите? – Гофмаршал засмеялся. – Или я должен осуждать вас за то, что вы чрезмерно скупы? Вы ведь получаете до трех тысяч талеров «на булавки»!
– Я думаю, исключительно от меня зависит, как распоряжаться этими деньгами, – прервала она его.
– Конечно, я не имею права спрашивать, обращаете ли вы их в банковые билеты или обшиваете ими ваши кисейные платья… Впрочем, можете ли вы иметь понятие о стоимости драгоценных камней? – Тут он презрительно ткнул пальцем в лежавший на столе футляр. – Вещь эта не стоит и восьмидесяти талеров… О боги! Восемьдесят талеров для поездки на воды графине Трахенберг!
– Эта вещь уже была оценена, – возразила она, стараясь держать себя в руках. – Я знаю, что вырученных за нее денег недостаточно. Потому я…
Лиана, не договорив, умолкла, и яркая краска разлилась по ее нежному лицу. Она увлеклась и сказала больше, чем позволяло благоразумие.
– Ну-с? – Гофмаршал, нагнувшись вперед и злобно улыбаясь, устремил на нее взгляд.
– Я прибавила еще вещь, которую Ульрика продаст не менее как за сорок талеров, – закончила она с глубоким вздохом и уже не таким твердым голосом, как прежде.
– Да откуда же у вас такие необыкновенные ресурсы?.. Уж не этот ли предмет? – указал он на сверток, завернутый в голландскую бумагу, на который она нечаянно положила руку. – Если не ошибаюсь, это картина?
– Да.
– И это ваше собственное произведение?
– Да, я сама рисовала ее.
Она прижала руки к груди, точно ей недоставало воздуха. В ту же секунду перед ее мысленным взором возник Рюдисдорфский замок и мать, швырнувшая сочинение Магнуса на каменные ступени террасы.
– И эту картину вы хотите продать?
– Я уже говорила вам об этом.
Она не поднимала глаз, зная, что встретит торжествующий взгляд, – так медленно и со значением был поставлен ей этот вопрос. Это была возмутительная игра кошки с мышью.
– У вас, верно, есть какой-нибудь богатый друг, меценат, посещающий Рюдисдорф и считающий своей обязанностью щедро оплачивать подобные произведения искусства?
Наконец она справилась с ужасным волнением; она стала совершенно спокойной, и это помогло ей быстро принять решение.
– Я, разумеется, не пользовалась такого рода благодеяниями, какие оказывают нищим, и предпочитала продавать свои работы купцам, – сказала она ровным голосом.
Гофмаршал подскочил как ужаленный.
– Это значит, другими словами, что вы до своего замужества трудами своих рук зарабатывали на хлеб?
– Отчасти да. Я знаю, что этим признанием предаю себя всецело в ваши руки; знаю также и то, что делаю свое положение в доме еще нестерпимее, но это для меня предпочтительнее тяжелого бремени вечной тайны, которая губит душу. Я не хочу и не могу продолжать здесь то, что принуждена была делать в Рюдисдорфе, чтобы не раздражать мать.
– Признаться, великолепный выбор сделал Рауль взамен моей знатной и гордой Валерии! – воскликнул с горькой усмешкой гофмаршал, откинувшись на спинку кресла.