Искатели сокровищ (СИ)

И каждый раз Вася, великодушно прощая Монину горячность, спокойно доводил до сведения тех же присутствующих, что он – всего лишь заместитель секретаря небольшой парторганизации; транспарант вешал не в конторском клозете, а на козырьке ее подъезда; упал не с унитаза, а с высокой лестницы; не все кости переломал при этом падении, а только одну ногу.
– Поверь, Моня, я тебе искренне сочувствую. Но корректно ли винить в избиении каждого художника органы, партию, государство? Разве не мог ты столкнуться с обыкновенной шпаной? Или психами, которые патологически не приемлют любой формализм в искусстве…
Я уточнил:
– То бишь, психами, которые патологически приемлют только социалистический реализм…
Вася сразу встал на защиту соцреализма:
– Надо ли, Алик, говорить о нем в столь уничижительном тоне? Я вот тоже никак не могу признать произведением искусства какую-нибудь композицию из помятого ночного горшка, облезлого веника и дохлой крысы…
– Товарищ Василий признает произведением искусства только какую-нибудь композицию из ордена Ленина, голубя мира и полной стенограммы ХХV съезда родной КПСС, – ни на секунду не отрываясь от рисования, сказал Моня.
– Ну вот, обиделся за формализм, – посетовал Вася…
Моня и вправе был обидеться. Легкими путями в своей конфронтации с социалистическим реализмом он не шел и ночных горшков никогда не писал. Ночной горшок, да еще с облезлым веником и дохлой крысой впридачу, – тут сразу понятно, что это не просто отступление от социалистического реализма. Тут уже явной антисоветчиной попахивает. А вот сумей-ка ты привнести такой душок, например, в композицию, главным элементом которой служит кумачовый лозунг – «Вся власть Советам!» По мнению самых компетентных в изобразительном искусстве товарищей, Моне это удавалось. И компетентные товарищи все с большим нажимом ставили на вид эти удачи гражданину Рабиновичу. Гражданин Рабинович товарищеским замечаниям злостно не внимал…
…Никакой официальной рекламы – а немало народу собралось на выставку, самовольно устроенную кучкой художников прямо под открытым небом. Иностранцы были. Делали большие глаза и цокали языками, восхищенные смелостью авторов… Первый раз два подтянутых искусствоведа в штатском мимо Мони прошли – только взглядами обожгли. А после второго просмотра мягко покритиковали сквозь зубы: «Убери свое дерьмо, целее будешь…» Моня эту критику услышать не пожелал. Поздним вечером того же дня она была продолжена в подъезде с вывернутой лампочкой. После ее окончания подняться сам Моня уже не смог.
– Не могу поверить, что такая жестокость была санкционирована властями, – недоумевал Вася. – Ну, порезвились полтора десятка фрондирующих художников перед иностранцами – что за ущерб для сверхдержавы?
– Профилактика, – попытался я объяснить такие критические проработки в темных подъездах. – Всякую заразу в искусстве надо искоренять быстро и решительно. Иначе потом для борьбы с ней никаких искусствоведов не хватит.
– Но ведь так и убить человека можно… – таких проработок в темных подъездах, если они действительно имеют место, Вася не одобрял.
Как только дискуссия достигает предела жизни – Михаил Карпович тут же принимает в ней участие:
– Эх, знать бы – что Т а м? – открывает он тусклые глаза.
– Ничего там нет, Михаил Карпович, – Вася говорил уважительно, но так уверенно, будто этот тезис снова и снова находил подтверждение в прорабатываемых им материалах ХХV съезда.
Михаил Карпович пытался перечить постановлениям съезда:
– А ведь рассказывают же люди: сначала попадаешь в тоннель… В конце его – сияние… Потом тебя встречают твои родственники… Ранее усопшие…
– Галлюцинации, – терпеливо объясняет Вася. – Милосердная природа таким образом скрашивает последние мгновения нашей жизни. Чтобы те, кто все-таки выкарабкался, могли обнадежить живущих вечностью… Гуманно, но не научно. Здесь, на Земле, все наше время. Какая-то память о нас или быстрое забвение. Кто что заслужил… Да зачем вам об этом думать, Михаил Карпович? Выздоравливайте и живите себе еще долго-долго! Скушали бы что-нибудь. Совсем в последние дни не едите…
– Может быть, и галлюцинации, – слабым голосом возражает Михаил Карпович, – а может быть, и нет…
Однажды я решил внести свежие элементы в эту унылую пикировку материализма с идеализмом.
Будто решившись, наконец, нарушить какой-то обет молчания, негромко говорю:
– Тоннель имеется, товарищи. Когда я был Т а м, – выразительно поднимаю палец вверх, – мне довелось проскочить им. Незабываемые ощущения!
Михаил Карпович широко открыл глаза, с трудом повернулся на бок и весь подался ко мне. Моня, не переставая рисовать, улыбнулся уголком губ. Вася оторвался от стенограммы ХХV съезда и с легким сарказмом сказал:
– Ну да, ведь ты, Алик, прошел через реанимацию. Похоже, при таких печальных обстоятельствах божественных откровений никак уж не избежать.
Не обращая внимания на тон Васи, продолжаю:
– Только вылетел из тоннеля, только перебросился парой слов с дядей Тимофеем, – как хвать меня какая-то силища и потащила куда-то. «Не дрейфь, Алексей, – крикнул мне на прощанье дядя Тимофей. – Тебе теперь в Карантин дорога». Так и есть: попадаю я в этот самый Карантин. В партсектор…
– Ты же говорил Виталию Даниловичу, что являешься убежденным монархистом, – перебил меня Вася. – Как же тебя в партсектор угораздило попасть?
– Тут, друзья, я опять должен возвратиться к своей бурной пионерской молодости. Приветствуя открытие районной партконференции, наш 4-й «А» песню о партии там распевал. Солировал я. Вот мне в Карантине это солирование и припомнили. Там тебе все припомнят. И во всем разберутся. Наносное, коросту, шлак – это добро, не поскупятся, в семи скипидарах смоют. А вот то, что и в таких ваннах не смывается, что намертво в душу въелось, – то уж действительно навек твоим останется. С ним тебя из Карантина и отправят к месту постоянной прописки – в Верхнее или Нижнее Хозяйство.
– Как ты сказал? – вытянул морщинистую шею Михаил Карпович.
– В Карантине, на тамошнем жаргоне, именно так обозначают два полюса потустороннего мира – Верхнее и Нижнее хозяйства. Верховенствующую суть Верхнего хозяйства величают Ясный Свет. А босса Нижнего в Карантине называют Хозяином. Шёпотом.
– Нелегко, должно быть, приходится нашему брату-партийцу в Карантине? – улыбнувшись, предположил Вася. Он уже догадывался, что моя бурная пионерская молодость однопартийцами нас не сделала.
– Каких-то особых придирок к рядовым членам я не заметил. Вот партактиву – тому да, несладко приходится. С освобожденными секретарями, маститыми внешнеполитическими обозревателями, политологами, главными редакторами крупнейших газет, заведующими кафедрами научного коммунизма, лекторами со стажем – с теми, кроме стандартных скипидарных ванн, проводят еще какие-то очистительные процедуры. За наглухо закрытыми дверями. Оттуда только стоны и покряхтывания слышатся – наподобие тех, что раздаются из парной, когда банщик с паром сильно переборщит. Но вышеперечисленным товарищам и спецпроцедуры не всегда помогают.
– Значит, участь партактива в Карантине предопределена – там их задерживают только для проформы? – в голосе Васи уже звучит некоторая обида: из моей потусторонней сказки выходило, что основной контингент Нижнего хозяйства – это как раз партактив.
– О предрасположенности можно говорить только для штатных идеологических работников. Да, те сразу отправляются в Нижнее хозяйство. Им в Карантине даже белье не меняют. Ну и с теми, кому никакие спецпроцедуры не помогают, – с ними что прикажете делать? Тогда Карантин становится для них местом последнего свидания с теми их родственниками, которые квартируют в Верхнем хозяйстве. В день отправки очередного этапа в Нижнее хозяйство те прилетают на КПП Карантина. Должен заметить, что большинство этапируемых держатся в такие минуты очень достойно. О снисхождении не просят, кассаций не подают. Да и родственники из Верхнего хозяйства успокаивают их как могут: везде, мол, люди живут… Конечно, как и всюду, и тут случаются порой проявления слабости. Иногда ветерок доносит крики от КПП. Это очередной ренегат клянется прибывшим за ним экспедиторам из Нижнего хозяйства, что у него по сей день на даче, в подвале, на дне кадушки с кислой капустой, в непромокаемом футляре маленький нательный крестик спрятан. Поэтому в Нижнем хозяйстве много мороки будет с его святостью. А служивые ему в ответ: «Не хулиганьте, товарищ. Не заставляйте себя ждать. Хозяин этого не любят. Поцелуйте дедушку – и айда!»