Близнецы

— Директор делал все, чтобы мне насолить. Однажды… — она хихикнула, — я надела платье с треугольным вырезом на шее. Он задержал меня в коридоре: «Послушай, попроси мать, чтобы она купила тебе другое платье. Это слишком вызывающее».
Волна яблочного ликера поднялась к горлу, она сглотнула и снова засмеялась.
— Как-то раз я приехала в школу на отцовском велосипеде. На площадке перед школой я слезла с него и поставила на стоянку. Повернувшись, я чуть было не столкнулась с директором: «Больше так не делай! Никогда не слезай с мужского велосипеда в общественном месте, на виду у всех! Стыдно!» Я была совершенно сбита с толку. О чем это он? Что он имеет в виду?
В темноте прозвучал их сдержанный смех. Они побрели дальше. Уже перед гостиницей Лотты Анна решила пригласить себя на ужин. Чуть" позже они сидели друг напротив друга под оранжево-розовым потолком с белой лепниной по краям и хрустальными люстрами. За соседним столиком ужинала молодая женщина, проходившая здесь реабилитационный курс после родов. Они обе согласились, что лучше заказать графин воды, чем бутылку вина. На закуску им принесли сырые овощи с салом и арденской ветчиной; они срезали жир у ветчины, а к салу не притронулись.
Новоиспеченная мать закрыла глаза и сложила руки перед собой. Потом взяла нож и вилку.
— А ты не хочешь… — шепнула Лотта сестре, иронично поглядывая в сторону женщины, — ну… перед едой…
— Я? Молиться перед едой? — Анна положила на колени оранжево-розовую салфетку. — Пойми меня правильно, я по-прежнему верю, по-своему, но от института церкви я уже давным-давно отреклась. Однако я не забыла, что она для меня сделала. Не стоит недооценивать, насколько тесно были переплетены тогда общество и церковь. Были другие времена — совсем другие.
Якобсмайер обратился за помощью к совету по защите детей. Они послали на ферму своего представителя. Тетя Марта нарисовала истинный портрет Анны, которая подслушивала за дверью. Все это время бедная тетя отогревала змею на своей груди, никудышную девчонку, водящую шашни с взрослыми мужчинами, — несмотря на свой юный возраст, она была просто шлюхой. К изумлению Анны, социальная работница молча поощряла тетю в ее филиппике. Последняя надежда развеялась как дым. Женщина пришла не ради Анны, а для того, чтобы помочь тете Марте. Когда та излила свой гнев, женщина спокойно сказала:
— А сейчас я хочу поговорить с ребенком наедине.
Анна тут же ретировалась на кухню. С самодовольной ухмылкой тетя Марта отвела ее в гостиную и, уверенная в исходе дела, вышла во двор. Социальная работница закрыла дверь, прислонилась к ней спиной и сказала:
— Доверься мне, я тебе помогу.
Под ее проницательным взглядом сопротивление Анны растаяло. Наконец-то кто-то бросил ей веревку и понял все без долгих объяснений. Посланник из другого мира, справедливый, объективный и, возможно даже (тут она сомневалась), любящий. На улице, прямо под окном, тетя собирала груши, в надежде уловить хоть что-то из гневной тирады, которая должна была обрушиться на ее подопечную. Анна облегченно вздохнула. Неужели с крепостничеством покончено навсегда? И она больше не будет зависеть от произвола взбалмошной, мнительной, ненормальной собирательницы груш?
Анну прямо так и забрали из дома, в рабочей одежде. Якобсмайер приготовил ей сытный обед. Благословил, дал денег на новое платье и долго махал ей вслед, пока машина, на которой она ехала впервые в жизни, увозила ее за пределы поселения на реке Липпе. С холма на холм, через оранжево-желтые леса — и вот вдалеке замаячила деревня. Тесно стоявшие вдоль склона домишки словно хотели быть ближе к возвышающейся над ними церкви и фахверковому замку с десятками крошечных окон и сланцевыми кровлями. К церкви прижимался монастырь Святой Клары. Монахиня в длинном черном платье, раскрыв объятия, устремилась им навстречу.
Компрессы из толченых листьев окопника на синяки, мазь на потрескавшиеся руки, вечный францисканский покой, тщательно охраняемый толстыми стенами, свежее молоко в больших кружках, бескорыстный уход монахинь, похожих на черных бабочек, порхающих по высоким коридорам.
Окна монастыря выходили на замок барона Цитсевица — имя из сказки, подобно маркизу Карабасу. Она оказалась буквально в чреве материнской церкви, вместе с группой других сестер по несчастью, избранниц судьбы. Словно сговорившись, они молчали о своем прошлом. Монахини учили их необходимым в миру навыкам: шить, готовить, заботиться о детях, накрывать на стол. Свои кулинарные умения они применяли на практике в специально отведенном для этого помещении, куда приходили обедать посторонние люди, упитанные подопытные кролики (Mittagstischgäste), [16] которые с удовольствием вкушали результаты их экспериментов.
Они не ведали, что за пределами монастыря зреют большие перемены. У них не было ни радио, ни газет — лишь проигрыватель и набор современных шлягеров. Они частенько танцевали с младшими монахинями под неодобрительным взглядом кардинала в фиолетовом облачении, чей портрет висел над камином. Когда заводили танго «Was machst du mit dem Knie, lieber Hans», [17] Анна плясала до упаду; во весь дух она кружила по танцевальной площадке, чулки сползали, платье партнерши билось об икры. Это была любимая песня в монастыре до тех пор, пока в один прекрасный день Анна, внимательно прослушав текст, не открыла всем глаза на ее содержание. Оказывается, для Ганса танго было лишь предлогом для того, чтобы, подчиняясь музыкальному ритму, втискивать колено между бедрами своей партнерши. Она поделилась своим наблюдением с сестрой Клементиной, которая с блаженной улыбкой нарезала круги в объятиях коренастой сироты, словно то были объятия небесного суженого. Пластинку поставили заново; запыхавшись после танца, монахиня с закрытыми глазами внимала словам шлягера и тихонько качала головой в такт. Постепенно она вся залилась краской и в изумлении раскрыла рот. Повисла мрачная тишина. Сестра Клементина подошла к проигрывателю и брезгливо, двумя пальцами, сняла пластинку с диска. Следуя примеру Ганса, она подняла колено, положила на него пластинку и разломила ее пополам.
Поруганная честь была отомщена, но впереди ее ждали новые унижения. Среди гостей, приходивших к ним обедать, был лесник, мужчина средних лет, с лысым черепом, который точно посередине пересекал неровный красно-фиолетовый шрам, как если бы пьяный хирург предпринял неудачную попытку лоботомии. Когда кто-то задерживал на нем взгляд, лесник беспечно объяснял, что его задел осколок гранаты во время ночного дозора. Вспоминая «На Западном фронте без перемен», Анна обслуживала его с особым уважением. Это ему нравилось, фамильярности он не терпел. Однажды, важно кивнув в ее сторону, он попросил Анну подойти поближе. Схватив ее за запястье, он сказал:
— Ну как, — его глаза двусмысленно блестели, — монахини уже отрастили волосы?
— Что вы имеет в виду? — Уважение сменилось стыдом; Анна вспомнила, как однажды видела остриженную голову сестры Клементины и была тронута ее уязвимой наготой.
— Очень скоро, когда все монастыри закроют, им придется снять свои длинные юбки, — сказал он с сальной улыбочкой. — Тогда мы наконец увидим их ноги!
Он отпустил ее. Поднос с тарелками дрожал в руках; ей с трудом удалось водрузить его на один из пустых столов, глаза застилали слезы. Забыв про остальных гостей, она опрометью выбежала из трапезной. В висках пульсировала кровь, по коридорам раздавался топот ее шагов. Она забарабанила в дверь настоятельницы. Оказавшись внутри, Анна мгновенно забыла о каких бы то ни было правилах приличия и, задыхаясь, разразилась речью: пусть гнусного гостя немедленно вытащат за шиворот из-за стола и выбросят за порог монастыря так, чтобы грохот захлопнувшейся за ним двери еще долго отзывался в его поросячьих ушах.
— Успокойся, т-с-с, тихо же! — Настоятельница возвела руки к небу. — Так что именно он сказал?