Эпоха героев и перегретого пара (СИ)

Под самой первопрестольной карету пытались ограбить. Демидов сплоховал, замешкался чуток, а Строганов извлёк два двуствольных пистолета, всыпал порох на полку и выскочил наружу. Там бородинский ветеран, не долго думая, дважды спустил курок, без разговоров застрелив двух налётчиков с ружьями. Разряженный пистолет кинул Гришке, а сам заорал на лихих людей:
— А ну убрать бревно с дороги! Живо! Не то в каждом дырок наколочу!
С другой стороны грянул одиночный выстрел. И Демидов убедил кого-то упёртого.
Дивная штука — человеческое стадо. Только готовы были наброситься на пятерых путников, распаляясь близью лёгкой добычи. А как отпор встретили — сникли, хоть и осталось разбойников дюжина против пяти. Под пистолетными дулами сосну откатили, приговаривая: «не серчайте, баре, бес попутал». Потом проводили экипаж голодными глазами.
— По закону положено заявить в отделенье Общего Благочинья, — толстый Демидов отёр нервный пот платком.
— Окститесь, сударь. Мы, документов не имеющие, словно рябчиков постреляли полноправных российских граждан. Тут ста рублями не отделаемся. Я начинаю понимать новую логику, хоть и давно на Родине не был. Лучше другое скажите — вы с Пестелем знакомы?
— Не выпало счастья, хотя заводы демидовские — главные казённые поставщики. Пенька, сукно, парусина, пушки, порох, ядра — всё от нас идёт. Так что причин для знакомства хватает. А вы?
— В юности дружны были и весьма. Потом служба развела. Знаю, он тоже на Бородино отличился изрядно. Интересно, каким ныне стал Павел? Власть меняет людей.
— Уж точно. Вконец зачерствел, видать, коль две дюжины казней утвердил, сотни три душ в ссылку отправил, сплошь друзья по Южному обчеству да по Сенатской.
— Как иначе, Павел Николаевич? Видел лиходеев дорожных, мздоимца прикордонного? С ними по-другому не выйдет. Или жёстко, или никак.
— Правда ваша, слов нет, Александр Павлович. Да только горестно мне. С двенадцатого года никого не убивал, даже на дуэли. Тут на тебе — селяне голодные.
— Не корите себя. А как мы лежали бы на дороге, вилами заколотые? Свечку поставим за упокой и отмолим.
Путники расстались в невесёлом душевном настрое. Демидов далее покатил к нижегородскому Владимиру, а Строганов у московской родни задержался, поражая столичных барышень знаньем последних парижских новостей и мод. Особенно про изобретенье Жозефа Ньеса, именуемое «гелиограф». Больше не нужно сутками сиднем сидеть, позируя художнику. Каких-то два часа в недвижении, и портрет готов на пластинке! Александр Павлович не стал уточнять, что французская картинка цветов не передаёт, а хороший рисовальщик всегда чуть-чуть подправит видимое, дабы портрет удался лучше натуры. Гелиограф как зеркало — беспристрастен.
Меж тем Строганов получил ответ на просьбу о высочайшей аудиенции. Государь Руси и глава Верховного Правления, строгий и неподкупный, что аппарат Ньеса, изволил пригласить Александра Павловича в Кремль.
 Глава вторая, в которой Строганов восстанавливает старую дружбу с новым русским вождём 
 
— Гутен таг, Александр! Иди же ко мне. С Бородина тебя не видел. Меня как ранили, унесли, с тех пор не про всех знаю, кто уцелел, а кто… В моём полку половина осталась.
За приветственной речью Пестель пожал руку другу детства, потом обнял без церемоний.
— Проходи, не чинись, камарад.
Обширная зала Большого Георгиевского дворца, отстроенного после наполеонова пожара, превратилась в кабинет нового отца нации. На непредвзятый взгляд, за время с войны двенадцатого года Пестель изрядно подурнел, лицо расплылось, волосы съехали назад, приоткрыв белёсый череп. Ранее чисто брившийся, он отпустил короткие жёсткие усики. Сальная щётка под носом его не молодила, да и мужественности не добавила.
Дабы казаться ближе к простому, «чёрному» люду, народный вождь выдумал особый мундир — чёрного цвета, но с серебристыми эполетами и аксельбантами. Главный революционер оставил на виду имперские регалии за Отечественную войну, пришпилив к угольно-тёмному сукну, прибавив к ним парочку новых республиканских, с коими грудной иконостас Государя казался солиднее и значительнее.
Взгляд остался живым, горящим. В нём прибавился неприятный лихорадочный блеск. Спокойный ранее Павел Иванович резко жестикулировал, часто вскакивал, начинал суетно носиться от окна к двери, будто сжигаемый неуёмным внутренним пламенем.
Говорил он, как и жил — дёргано, отрывисто, втыкая русские слова в немецкую речь и наоборот. Пестель витийствовал подолгу и пустопрожно, затем возвращался к практическим мыслям.
— Прискорбно, камарад, рядом со мной разумных и толковых людей не осталось. Все они — Муравьёв-Апостол, Рылеев, Бестужев, Каховский, Одоевский — больше к власти рвались, а не о народе думали. Пришлось их… Душа кровью обливается.
— Другого выбора не было, Павел, — не очень искренне заметил Строганов.
— Да. Да! Или они, или Россия. Кого мог — пощадил. Урал, Сибирь, власть окрепнет — верну окаянных. Пусть его. Но не сейчас.
— А Кюхельбекеры?
— Господи, что с них взять. Младший — куда ни шло, оставил на Балтийском флоте. Касательно Вильгельма… Знаешь, как лицеисты его звали? Кюхля!
— Точно. Помню, мне про пушкинскую эпиграмму рассказывали. Сейчас… Вот!
   За ужином объелся я,
   Да Яков запер дверь оплошно,
   Так было мне, мои друзья,
   И кюхельбекерно и тошно.
Пестель расхохотался.
— Точно! Я тоже вспомнил. Кюхля, про неё прослышав, вызвал Пушкина на дуэль. Пистолеты им зарядили клюквой. Представь, он и клюквой попасть не сумел! С пяти шагов! Потом его Ермолов выгнал с Кавказа. И я обречён с такими дело иметь. А что поделать? Надо хоть кого-то из героев Сенатской площади во власти держать.
— Если про лицеистов… Павел, помнишь дьячка Мордана? Модеста Корфа. Математика, финансы — по его части.
— Превосходно, Александр! Вижу, сама судьба тебя привела. Только вот Модест — такой же германец, как и я. Единственный министр остался с прежних времён, Карл фон Нессельроде. Негоже выходит — Верховное Правление сплошь из немцев состоит, пусть и обрусевших. Мне надо в приближённые русского, верного, без камня за пазухой. Чтоб народ видел — коренная нация в правительстве есть. Короче, Александр, мне ты нужен во власти.
— За высокую честь благодарствую. Только неожиданно весьма.
Пестель подбежал к креслу, на котором сидел Строганов, ухватился руками за подлокотники и низко наклонил потное усатое лицо.
— Будешь главой Коллегии Государственного Благочиния. Фюрером над Бенкендорфом, Дибичем и прочими старшими ляйтерами.[4] А заодно и над другими присматривать. Осилишь, я верю. А то мне и Рейхом, и К.Г.Б. править — сил больше нет. Помоги!
— Тебе помочь готов, и России стократ. Согласен! — о впечатлении, что благо для страны и польза для вождя могут весьма и весьма разойтись, Строганов умолчал, уповая разобраться в дальнейшем. В жизни не всё таково, коим кажется на первый взгляд.
Отправив родным письма в Нижний Владимир и в надежде вернуться к слиянию Камы и Волги вместе с коллегией, когда перенос столицы завершится, Александр Павлович принялся за дело. Перво-наперво познакомился с заместителями — Иоганном Карловичем фон Дибичем, именовавшим себя в русских документах Иван Иванычем, и Александром Христофоровичем Бенкендорфом. Волею Пестеля Дибич принял бразды правления полицией, не слишком от имперской отличавшейся, только переименованной в Обыкновенное Благочиние.
А вот с республиканской жандармерией русский вождь начудить изволили. Название она получила пышное и старомодное — Вышнее Благочиние. Доказывая себе и другим надобность сего установления, Пестель мудро написал:
«Законы опредѣляютъ всѣ тѣ предметы и дѣйствія, которыя подъ общія правила подведены быть могутъ и слѣдовательно издаютъ также правила долженствующія руководствовать дѣяніями Гражданъ. Но никакіе законы не могутъ подвести подъ общія правила ни злонамѣренную волю человѣческую ни природу неразумную или неодушевлённую».