Обетованная земля
— А этой чертовой птице можно петь? — возмутилась дама на диване. — Мой шпиц вел себя тихо! Птица первая начала. Скажите ей, чтобы она заткнулась!
— Птица не понимает, — терпеливо объяснила секретарша. — Она поет, и все тут. А вашему псу можно внушить, чтобы он не лаял. Он должен вас слушаться. Или он к этому не приучен?
— Зачем здесь вообще нужна эта канарейка? Уберите ее отсюда, — потребовала госпожа Лормер.
— Может, лучше вашу собаку? — Фарфоровая куколка явно теряла терпение. — Вы здесь не у ветеринара!
Атмосфера в приемной внезапно изменилась. Теперь на стульях сидели уже не робкие тени, а настоящие люди, с живыми, блестящими глазами. Они не решались выступить открыто, но молчаливо поддерживали одну из сторон.
Теперь уже шпиц лаял и на секретаршу. В ответ она зашипела на него как гусыня. Тут в двери показалась голова Левина.
— Что за шум?
Его ослепительная улыбка озарила полумрак комнаты. Левин моментально оценил ситуацию и принял соломоново решение.
— Заходите, госпожа Лормер, — сказал он, распахивая следующую дверь.
Толстая дама в шляпе с нежно-голубой вуалью схватила шпица под мышку и, продефилировав перед глазами изумленных эмигрантов, скрылась в кабинете у Левина. Вслед за ней исчезла и секретарша. Внезапно по комнате разлился запах ландышей. Он исходил от пустого дивана, на котором только что сидела госпожа Лормер. Испуганная канарейка умолкла.
— В следующий раз я тоже приду с собакой, — заявил Брандт. — С ней долго ждать не придется. У нас в больнице живет овчарка.
Я рассмеялся:
— При овчарке канарейка не запоет. Она испугается.
Брандт кивнул:
— Или овчарка покусает секретаршу. Тогда Левин нас вышвырнет. Пожалуй, вы правы: эмигрантское счастье надо оставлять на волю случая. Если высчитывать наперед, оно уйдет сквозь пальцы.
Я положил сто долларов на стол. Большая, костлявая рука Левина мелькнула над ними, даже не сжимаясь в кулак, и стол снова стал пуст.
— Устроились на работу? — спросил он.
Я покачал головой.
— Мне это запрещено, — осторожно ответил я.
— Чем же вы тогда живете?
— Подбираю деньги на улице, играю в лотерею, состою на содержании у престарелых любовниц, — спокойно выложил я, удивленный глупостью заданного вопроса. Неужели он не понимает, что я не могу сказать ему правду?
Он засмеялся своим диковинным смехом, который оборвался без всякого предупреждения.
— Вы правы! Меня это не касается. По крайней мере официально. Разве что в частном порядке, просто по-человечески.
— За свои частные, человеческие разговоры я уже не раз оказывался в тюрьме, — возразил я. — На этот счет у меня немало душевных травм и серьезных комплексов. И я не скоро от них избавлюсь. Даже в Америке.
— Как вам угодно. К нашему делу это не имеет отношения. Перед вами здесь был доктор Брандт. Он за вас поручился.
Я был ошарашен:
— Бедняга Брандт! Да у него за душой ни гроша!
— Он поручился в моральном плане. Что он вас знает и что вас подвергали преследованиям.
— Мне это как-то поможет? — спросил я.
— Вода камень точит, — ответил Левин. — Понемногу и наберется что-нибудь. Ваша приятельница Джесси Штайн об этом как-нибудь позаботится. Брандта прислала тоже она.
— И ради этого он пришел к вам?
— Не только ради этого. Но, видимо, он не рискнул бы показаться на глаза Джесси Штайн, не дав вам рекомендации.
Я рассмеялся:
— На Брандта это непохоже.
Левин хихикнул блеющим тоном:
— Зато похоже на Джесси Штайн! Эта женщина просто ураган! Я вел для нее добрый десяток дел. У нее что, других забот нет? Собственной жизни?
— Ее жизнь состоит в том, чтобы заботиться о других. Она всегда была такой. Мягкой и неумолимой. Еще во Франции.
За моей спиной раздался звонкий и мелодичный голос кукушки. Я испуганно обернулся. Еще одна птица! Из деревянных ходиков на стене выпрыгнула пестрая деревянная фигурка, маленькая дверца открылась и снова захлопнулась.
— Уже одиннадцать, — вздохнул Левин, отсчитывая удары.
— У вас здесь настоящий зоопарк, — заметил я, когда кукушка умолкла. — Канарейки, шпицы, рыбки да вдобавок еще и этот немецкий символ домашнего уюта!
— Он вам не нравится?
— Пугает, — ответил я. — Однажды меня допрашивали под бой часов с кукушкой. При каждом ударе меня били по лицу. На беду, было как раз двенадцать часов.
— Где это было? — спросил Левин.
— Во Франции. У немцев на военном посту. Допрос вел школьный учитель в мундире фельдфебеля. Каждый раз, когда куковала кукушка, меня заставляли кричать с ней хором: «Ку-ку! Ку-ку!»
Левин изменился в лице.
— Этого я не знал, — пробормотал он. Он встал, явно намереваясь остановить часы, но я его удержал.
— Зачем? — сказал я. — Одно с другим никак не связано. До чего мы дойдем с такой чувствительностью? К тому же эта история скорее из числа приятных воспоминаний. Меня ведь почти сразу отпустили. Господин старший учитель даже подарил мне на прощание антологию немецкой лирики. С этой книжкой я добрался до Эллис-Айленда. Там она потерялась.
Я не стал рассказывать Левину, что меня тогда вызволил Хирш, заявившийся на следующий день в роли испанского консула. Он безжалостно наорал на фельдфебеля, посадившего за решетку подопечного самого Франко. Тот уверял, что случилась досадная ошибка. Господин старший учитель так и трясся от страха за свои фельдфебельские погоны и в знак раскаяния вручил мне тот самый томик стихов. А Хирш укатил со мной на машине.
Левин смотрел на меня не отрываясь.
— Это произошло, потому что вы еврей?
Я покачал головой:
— Это случилось, потому что я был слаб и беспомощен. Нет ничего ужаснее, чем когда беспомощный человек попадает в лапы образованным немецким варварам. Трусость, жестокость и безответственность — три порока, которые только усугубляют друг друга. А этот учитель был, в сущности, вполне безобидным типом. Не то что какой-нибудь эсэсовец.
Я умолчал о том, что первые сомнения зародились у фельдфебеля еще вечером после допроса с кукушкой. Он собрал всю свою развеселую команду и хотел показать им, что такое обрезанный еврей. Мне пришлось спустить штаны. К своему ужасу, он обнаружил, что фокус не удался и я необрезан. Когда наутро приехал Хирш, фельдфебель был только рад от меня отделаться.
Левин взглянул на часы. Они тикали довольно громко.
— Семейная реликвия, — пробормотал он.
— Теперь они пробьют только через три четверти часа, — успокоил его я.
Он поднялся из-за стола и подошел ко мне.
— Как вы себя чувствуете в Америке? — спросил он.
Я знал, что любой американец будет ждать одного и того же ответа: я чувствую себя великолепно. В этой уверенности была какая-то трогательная наивность.
— Великолепно! — ответил я.
Его лицо просветлело.
— Я очень рад! А насчет визы можете особо не беспокоиться. Тех, кто въехал в страну, у нас высылают редко. Должно быть, для вас это совершенно новое ощущение — жить, не подвергаясь преследованиям. Здесь ведь нет ни гестапо, ни жандармов!
«Их здесь нет, — подумал я. — Зато есть сны! Сны и тени прошлого, готовые пробудиться в любую минуту!»
К полудню я вернулся в гостиницу.
— Тебя искали, — сообщил Мойков. — Особа женского пола с румяными щечками и голубыми глазами.
— Женщина или дама?
— Женщина. Она еще здесь. Сидит в нашем пальмовом садике.
Я прошел в салон с цветами и рахитичной пальмой.
— Роза! — удивленно воскликнул я.
Кухарка Танненбаума поднялась мне навстречу из-за вечнозеленой листвы.
— Меня просили вам кое-что отнести, — объяснила она. — Ваш гуляш! Вчера вечером вы его забыли.
Она расстегнула большую клетчатую сумку, в которой что-то тихонько звякнуло.
— Это нестрашно, — добавила она. — Гуляш может и постоять. Через день-два он даже становится вкуснее.
Она достала из сумки большую фарфоровую миску, закрытую крышкой, и поставила на стол.