Раквереский роман. Уход профессора Мартенса (Романы)

Этот господин, напоминавший изжелта-зеленый соленый огурец, несколько раз встречался мне на улице. И после того как я побывал у него в аптеке, куда моя госпожа посылала меня за лекарством для заболевшего Бертрама, при встречах с Рихманом я приподнимал шляпу. Хотя, отправляя меня в аптеку, госпожа сказала, что только потому посылает туда своего человека, что доктор Гётце уехал. Ибо аптекарь — непростительно обнаглевший старый дурак… Трактирщику, наверно, показалось, что я уделил слишком мало внимания его сообщению о возможном приходе аптекаря. А что мне было сказать? Если эти бумаги хранились у аптекаря, то вполне естественно, что старика могло интересовать мое переложение. Трактирщик уселся напротив меня на табурете и сказал:
— Должно быть, господин Фальк еще ничего не слышал про господина Рихмана?
— Нет. А что?
— Госпожа Тизенхаузен не говорила вам? Господина Рихмана она особенно ненавидит. Потому что господин Рихман и есть тот человек, который был уполномочен раквереским магистратом…
Наверно, при этих словах я заметно вскинул брови, так как трактирщик пояснил:
— Ну да, гласно у нас, конечно, нет магистрата. Но для самих себя (о чем мы с вами тоже только между собой говорим, так ведь) все эти годы мы считали, что магистрат у нас все еще есть. И в качестве его доверенного лица господин Рихман повез в Санкт-Петербург самой императрице большое прошение от раквересцев. Содержащее смиренную просьбу о подтверждении всех наших прав.
— Самой императрице? — переспросил я.
— Да-да. Императрица соизволила улыбнуться и приказала своему первому секретарю принять наше прошение и передать из рук в руки второму секретарю.
— А результат? — спросил я.
— Результат? — Трактирщик махнул рукой, — Результата не было и на понюшку табака. Только на третий наш запрос сообщили из какой-то коллегии, что наше дело изучается. И пока оно изучается, нас не будут штрафовать за то, что мы, обращаясь к правительству, будем называть себя и дальше городом. И господину Рихману было бы несдобровать…
— Да ну? Каким же образом? — спросил я.
— Ну, по-всякому, — сказал трактирщик, уже уклоняясь от разговора и вставая. — К чему это я вам зря мешаю. Господин аптекарь, разумеется, желает, чтобы ваш труд был скорее закончен. Наверно, поэтому он и хотел сегодня прийти.
Так, значит, они мне доверяют, но все же только в самых необходимых пределах.
Через час Розенмарк вернулся и привел с собой аптекаря. У весьма жовиального старого господина (шапка и воротник были у него, пожалуй, почти одного размера) от вечерней стопки слегка порозовели желтые щеки со сбегавшими вниз глубокими складками, а маленькие серые глазки краснели за колючей оградой светлых ресниц. Он отодвинул поставленную трактирщиком бутылку вина и наполнил крохотные глиняные стопки из квадратной бутылочки, вынутой из-за пазухи. В душном воздухе комнаты запахло мятой и какими-то еще пряностями. Аптекарь подбородком подал знак, и мы с Розенмарком, последовав его примеру, выпили свои стопки до дна. Аптекарь стянул с головы уже сильно свалявшийся седой парик и бросил его на стол. Совершенно лысый, остроконечный череп золотился от света зажженной трактирщиком свечи.
— Ну, что вы думаете о наших бумагах? — спросил он, разумеется, по-немецки.
— Что касается датских королей, то все совершенно ясно. Раквере было дано Любекское право в том же виде, что и Таллину.
— Вы переложили эти бумаги на немецкий?
— Да.
— Прочтите!
Слово в слово от начала до конца я прочел ему привилегии Эрика и Вальдемара.
— Ну, видите, точно то, что мне разъяснил и адвокат в Петербурге. Знаете, по этому поводу можно выпить еще раз. По крайней мере, основа у нас прочная.
Он снова наполнил стопки, и мы выпили. Облизывая неожиданно яркие губы, Рихман спросил:
— Что вы сейчас делаете?
— Сейчас я сижу над проделкой короля Густава-Адольфа… — сказал я.
— Это послание — самая дьявольская уловка, — сказал аптекарь. — Много ли вы уже успели?
— Над ним еще придется потрудиться, — ответил я, — но я уже просмотрел письма Бредероде, которые он, основываясь на этом послании, направил городу Раквере.
— Знаю, знаю! — воскликнул господин Рихман. — Продолжайте, продолжайте! Потом пойдут послания королевы Кристины и короля Карла Одиннадцатого, которые в свою очередь полностью опровергают сомнительные места в тех письмах. Ну, выпьем еще по глотку, я надеюсь, что через неделю вы закончите.
— Так быстро не сможем, — вмешался Розенмарк. — Мне нужно съездить в Нарву по поводу закупки ржи, и у меня уйдет, возможно, дней десять. На это время господин Фальк должен будет прервать работу.
— Почему? — спросил господин Рихман. — Вы же не закроете трактир? Ваш Пеэтер все эти дни будет в нем торговать. Так что и господин Фальк за это время несколько раз зайдет туда. Заприте дверь своей комнаты со стороны трактира и дайте ему ключ от черного хода. И ключ от этих бумаг. К тому времени, когда вы вернетесь, он вполне справится. Видите ли, — аптекарь повернулся ко мне, — эту работу вы могли бы делать и у меня, но ходить ко мне ваша госпожа вам просто-напросто запретит. Не беспокойтесь, — он усмехнулся, обнажив синеватые зубы, — господин Фальк вас не обворует. По лицу видно, что он не такого сорта человек. И наши бумаги он не понесет своей госпоже, чтобы она их спалила! Итак — когда поедете в Нарву, оставьте ему ключи.
Я видел, что трактирщику это не понравилось, но возражать он не стал. Аптекарь еще раз наполнил наши рюмки, и мы выпили. Потом господин Рихман встал, теперь уже несколько криво натянул свой парик и, направившись к дверям, сказал с немного жеманной таинственностью:
— И если они все-таки мой дом взорвут — ха-ха-ха, — так будет чертовски здорово, что эти бумаги окажутся здесь.
Я было набрался духу, чтобы спросить, что значат эти слова о взрыве, но, прежде чем я успел открыть рот, аптекарь, а за ним Розенмарк вышли из комнаты. А я снова засел за послание Густава-Адольфа и полчаса ломал над ним голову и перо, как вдруг кто-то постучал в дверь со стороны трактира.
— Да-а, — почти непроизвольно откликнулся я на стук, потому что либо сам Розенмарк должен был стоять за прилавком по ту сторону двери, либо она должна быть заперта на замок. Я успел только подумать: не может быть, что это Фройндлинг, управляющий мызой, как дверь отворилась. Она открывалась в темный коридор, и в первый момент я не видел, кто вошел.
— Иохан…
Разумеется, я сразу же узнал голос Мааде. Я узнал его, наверно, прежде, чем он прозвучал. Мне кажется, я успел даже подумать: вот, оправдывается надежда, что мои хлопоты с этими бумагами приблизят ко мне девушку… Мааде выступила из-за косяка двери и остановилась, освещенная свечой.
— Ах, вы здесь…
Казалось, она не была ни испугана, ни удивлена. Я сказал:
— А ты ищешь Иохана?
Мааде молчала.
По моему характеру, и я бы сейчас промолчал. Ибо какую бы странную близость я ни испытывал к этой девушке и как бы ни возбуждали меня мысли о ней, от неожиданности я бы, наверно, в этот миг онемел. Если бы не осушил четырех стопок аптекарского ликера (что все-таки не помешало моему решению: нет, я не спрошу, что у нее с трактирщиком, с этим толстым, белокожим Иоханом. Потому что боюсь ее возможного ответа. Нет-нет-нет). Благодаря аптекарскому ликеру я сказал:
— Мааде, все это время я знаю, что и ты знаешь о том, что в свободные вечера я прихожу сюда работать. Как мы условились с твоим отцом. И все это время я ждал тебя, ждал, что ты придешь, и я увижу, какая ты красивая и как сияют твои глаза.
Я давно заметил, что Мааде легко краснеет. И сейчас, при свечах, было видно, как она зарделась. Она смотрела на немытый пол в комнате трактирщика и молчала. И мне казалось, что это жаркое молчание выразительнее и красноречивее какого угодно другого ответа… Итак, я сказал то, что без выпитых рюмок вряд ли решился бы сказать:
— Мааде, в четверг Иохан уезжает в Нарву. Утром уедет отсюда верхом до Пыдрузе и оттуда — почтовой каретой в Нарву. Его не будет десять дней. И он оставит мне ключ. В субботу вечером я приду сюда работать. Приходи и ты.