Раквереский роман. Уход профессора Мартенса (Романы)
— А он что. тоже из серых? — спросил я и представил себе обветренное лицо плечистого дубильщика.
— Конечно, — сказал аптекарь. — С тартуской окраины. А как же иначе мог бы дубильщик зваться Роледер?! [24] Конечно, только в том случае, если у него профессия была раньше, чем он получил фамилию. Так вот… И вместе с ним некоторые старые и серьезные немцы-ремесленники. И весьма ретивый хозяин этого дома Розенмарк. Они просили меня помочь им изложить в прошении их жалобы и требования. И не кому-нибудь, а самой императрице. Других ученых людей им здесь, в Раквере, взять неоткуда. О пасторе не могло быть и речи. Доктор Гётце отказался. Они говорили об этом и с кистером Гёоком. Тот тоже с испугу сразу уклонился. А я — старик тщеславный, я дал себя уговорить. Как вот и вы теперь. Отчасти от скуки. Отчасти и из упрямства. И, признаюсь, еще по одной причине. Я полагал, что каким-нибудь образом из Петербурга по поводу такого прошения запросят и мнение эстляндского генерал-губернатора. И в этом смысле момент показался мне подходящим. Потому что за несколько месяцев до начала всей нашей истории с прошением госпожа Тизенхаузен разозлила нашего генерал-губернатора: она отказалась принять к себе на постой офицеров Кексгольмского пехотного полка. А у них было распоряжение генерал губернатора о расквартировании. Ну, раз мыза не дала им пристанища, полк потребовал его от города. Город офицеров разместил, но считал, что в этот раз, в соответствии со старыми правами, он свободен от обязанности предоставлять постой. И тогда мы написали генерал-губернатору коротенькое письмо. Это предложил Розенмарк. Что, мол, так и так, а в то же время на мызе пустует более двадцати комнат. И знаете, господин Гольштейн, то есть генерал-губернатор, весьма недвусмысленно поставил нашу госпожу на место. Я сказал бы, просто неожиданно ясно: права города полагается уважать. Квартиры на мызе предоставить. Без всяких препирательств. И подпись: Готовый к услугам баронессы и супруги ландрата принц фон Гольштейн.
Нам казалось, что для послания императрице это самое что ни на есть подходящее время. Но сам я его не писал. Я могу смешивать териак, в состав которого входят шестьдесят четыре ингредиента, но стряпать подобные грамоты предоставляю адвокатам. Я только переправил наши документы в Таллин, адвокату Маркварду. И составил для него концепт — что правда, то правда. Иначе все это у него слишком бы затянулось. Но он все равно взял с нас сто рублей. И вот как мы заплатили: пять человек внесли поровну половину этой суммы, а Розенмарк один — вторую половину. Мы возражать не стали, он сам захотел. Ну, просто из плебейской фанаберии. Я вернулся из Таллина и через день должен был ехать в Петербург. Не нашлось второго такого дурака, который согласился бы препроводить это прошение самой императрице. Ну, в день накануне отъезда я, как всегда, проснулся утром около семи — кто-то разбил окно подвала и влез вовнутрь! Не в аптеку, а в подвал под аптекой. Что у меня там стояло — пустые бутылки и банки. В закрытых сосудах немного солей серебра, в стеклянной банке штоф ртути — ничего не унесли. Через потолок в аптеку пробраться не пробовали, но смежная дверь взломана и в подвале воняет гарью. А по каменному полу тянется след коричневатого пепла. До стоявшей у меня там старой каменной ступы, по краям ее тоже следы пепла. А в ступе, наверно, фунтов семь какой-то темной крупы. И сразу все стало ясно. Пепельный след оставил сгоревший фитиль. А черная крупа — порох. Я, разумеется, поднял шум. Через час здесь, в трактире, горожане задержали каких-то двух подозрительных олухов. В карманах у них обнаружили куски пакляного фитиля и горсть такого же пороха. В то время у нас своего фогтейского судьи не было. Мужчин взяли под стражу и отвели в старое здание почтовой станции. А я иду домой и устанавливаю, что порох, найденный у меня в подвале, и вещество, обнаруженное у них в карманах, одно и то же. Я стал выяснять, почему же он все-таки не взорвался. И знаете, когда я положил щепотку этого пороха под пресс и слегка надавил, то закапало золотистое масло.
На следующий день мы стояли перед нашим гакенрихтером. Я говорю ему: не спросит ли судья, почему они намеревались меня взорвать? Они клянутся: упаси боже, они в жизни не собирались этого делать! Просто хотели проломить потолок, чтобы попасть в аптеку! Зачем? Ну, думали, что там спирт. Что бы они с ним сделали? Господи, Да разбавили бы и выпили. Тут судья прервал мои вопросы и хотел на том дело закончить. Ведь ничего серьезного, как он сказал, не произошло. А я потребовал: пусть подсудимые починят мне окно и дверь в подвале. Они сказали, что этого они не умеют. А я сказал, что они и пол в аптеке сломать не сумели. Взорвись порох, так от всего дома остались бы одни обломки, а мы со Шлютером незамедлительно отправились бы на тот свет. Тут гакенрихтер нашел, что, не проверив, этого утверждать нельзя. И спросил у подсудимых, знают ли они, почему их порох не взорвался. Они опять стали клясться, что понятия об этом не имеют. Судья заявил: поскольку порох не взорвался, то все это становится просто шуткой. Мне показалось, что он не намерен даже оштрафовать этих негодяев, и я спросил у них, где они взяли порох. Они сказали, что купили его в этом трактире у каких-то незнакомых охотников. На что я ответил: «Ну, значит, свояк свояка видит издалека. Эти охотники продали им шесть фунтов семян репы».
На это гакенрихтер так расхохотался, что забрызгал весь судейский стол, и без всяких околичностей обругал подсудимых: «Негодяи! Говнюки! Бараньи головы!» После чего отпустил. Само собой понятно, что мерзавцы исчезли, как свинец в золе.
А теперь некоторые уточнения для вас. Для выводов. Гакенрихтером был в то время господин Якоб фон Тизенхаузен. Другого у нас не было. Сын госпожи Гертруды. А старая ступа, в которую был насыпан, как они думали, порох, стояла в подвале вовсе не под аптекой, а под моей квартирой. Понимаете? Обычно она стояла в углу, направо от входа. А эти негодяи передвинули ее в левый угол. Туда, где наверху стоял мой письменный стол. Ведь прошение на имя императрицы с жалобой на госпожу Гертруду, и документы к нему, и оригиналы грамот за несколько столетий — все лежало в ящике этого стола.
— Это в самом деле поразительно, что вы рассказали, — подтвердил я, хотя слушал его невнимательно.
— Я не стал ничего говорить, — язвительно продолжал Рихман, — я просто отложил свою поездку в Петербург. Розенмарк прислал своего слугу помочь Шлютеру стеречь аптеку, а я купил каждому из них по пистолету и завел двух огромных дворовых псов. Потом все-таки поехал в столицу и вручил императрице прошение от Раквере. Хотя мне пришлось полтора месяца ждать, пока она снизошла и приняла меня.
Я спросил:
— А теперь вы уже не опасаетесь взрыва?
— В сущности, нет, — аптекарь выпятил губы, — теперь всем известно, что спирта я у себя не держу. Что спирт уж давно в Петербурге.
— А эта шкатулка, с которой я?..
— Ну да, — протянул Рихман, — может быть, в какой-то мере. Поэтому я и трезвоню повсюду про взрыв. Но в этой шкатулке большей частью уже разбавленное добро.
Аптекарь нахлобучил парик и встал:
— Пора. Я вам ничего не говорил, так ведь. Господин Тизенхаузен сказал, что у меня были воры. Я повторил вам то же самое. А за то, что по этому поводу говорит город, мы не в ответе.
Я сказал:
— Господин Рихман, если я, несмотря на свою молодость, смею себе это позволить, то скажу: вы — смелый человек.
Он остановился в дверях и засмеялся:
— Я прежде всего — тщеславен. А кроме того — послушайте, если мой младший брат не испугался молнии, а зазвал ее к себе в комнату: покажись, мол, какова ты, — то и старшему брату не подобает трястись перед госпожой Тизенхаузен.
Я понимал: теперь он ждет, чтобы я спросил, что же произошло с его младшим братом и молнией, однако, хоть рассказанная им история и была занимательна, я устал его слушать. И сделал вид, что не понял его предложения продолжить беседу. Я почтительно сказал: