Ханский ярлык

Святослав почти не задумался:
   — Мне кажется, ему подойдёт Александр Маркович, он у меня в сотских [19] ныне.
   — Как он? Ну, в смысле воин каков?
   — И мечом и конём владеет изрядно. И татарский язык добре ведает.
   — Вот это хорошо. Если и языку татарскому обучит княжича, честь ему от нас.
   — Добр ли, не зол? — спросила княгиня.
   — Злого человека собаки за версту обегают, а к этому сами ластятся. За ним даже конь его как собака ходит.
   — Ну и слава Богу, этот подойдёт Мишеньке, — перекрестилась княгиня.
   — Я привёз ему и меч по росту, и бахтерец [20], — сказал князь Василий.
   — Бахтерец-то, поди, тяжёл ему будет, — усомнилась княгиня. — Три годочка всего лишь ребёнку.
   — Нет-нет. Я на бахтерец велел нашить пластинки не металлические, а из толстой кожи, так что можешь не беспокоиться. Зато радости сколько мальчишке! Когда меня постригали, я от радости до потолка прыгал в таком-то бахтерце.
   — А тебя кто постригал? — поинтересовался Святослав.
   — Меня тоже не отец, а брат Александр.
   — Невский?
   — Ну да. Отец-то в ту пору в Монголию отъехал, Александр остался в отца место, он и постриги делал, на коня сажал.
День постригов выдался как на заказ — ясный, солнечный, тёплый. Ксения Юрьевна сама готовила своего сына Мишеньку к этому важнейшему событию — посвящению в воины. И ей же, по обычаю, предстояло везти его к храму на колеснице, где из материнских рук передать в руки отца, которого ныне, увы, заменял младший брат мужа, великий князь Василий Ярославич.
Тут же возле княгини суетилась дочь её, Ефросиньюшка, которая была почти на три года старше Михаила и очень его любила. И от избытка чувств нет-нет да чмокала брата в розовую щёку, что княжичу, конечно, не очень нравилось: его ныне в воины посвящают, а тут эти девчоночьи нежности.
   — Мам, чего она?
   — Она любит тебя, сынок. Ефросиньюшка, милая, не тронь его.
   — А почему его постригают, а меня нет?
   — Ты девочка, милая, — улыбнулась княгиня. — У нас с тобой другая стезя.
   — Какая другая?
   — Женская, милая. Семью беречь, очаг стеречь. Вырастешь — узнаешь.
Нарядив сына в зелёный кафтанчик, изузоренный по оплечью золотым шитьём, в жёлтые козловые сапожки и причесав мягкие русые волосы, ниспадавшие до плеч, княгиня прижала на мгновение его к себе, молвила, вздохнув:
   — Ну что ж, едем.
   — А я? — хныкнула Ефросинья.
   — Ты оставайся, милая. Я скоро вернусь, довезу его до церкви и назад сразу.
На подворье толпилась челядь [21], сбежавшаяся по такому случаю к крыльцу княжьего терема, где уже стояла колесница, запряжённая парою.
Ксения Юрьевна вышла на крыльцо, держа за руку сына, челядь дружно кланялась господам, приветствуя их. У самой колесницы ждал княгиню дворский [22] Назар.
   — Ну что, Назар? — спросила княгиня. — Всё готово?
   — Готово, матушка княгинюшка, — отвечал дворский. — Вот токо не знаю, на скоко надо?
   — На всех гостей, конечно. Ну и наших дворовых не забудь.
   — А войдут ли все в гридницу [23]?
   — Для наших можно и во дворе столы поставить.
   — Каки уж им столы, чёрным-то? Положим доски на козлы, да и всё.
   — Гляди сам, Назар. Но чтоб никто не был обижен.
   — Какая может быть обида, матушка княгинюшка, на дармовщину-то наесться, напиться!
Дворский помог княжичу и княгине забраться в повозку. Кучер тронул коней, на колокольне весело ударили колокола: бом-бом-тили-бом, бом-бом-тили-бом!
Колесница остановилась у церкви. Ксения Юрьевна сказала сыну:
   — С Богом, сынок. Ступай в храм, да не забудь, что наказывала.
Мальчик зашагал по дорожке, по обочинам которой толпился народ, приветствовавший княжича:
   — Здравствуй, свет наш Михаил Ярославич! Здравствуй!
Княгиня с нежностью смотрела вслед сыну, украдкой смахивая с ресниц слезинки, думала с горечью: «Ах, если б был жив отец!» Что-то ущербное чудилось Ксении Юрьевне в том, что сажать на коня сына будет не родной отец, а дядя. Князь Василий Ярославич, конечно, человек добрый, искренне любящий Мишеньку, а всё же не отец. И княгине до боли в сердце стало жалко сына, хотя мальчик вон — вполне бодр и радостен, вышагивает уже на ступенях храма. Вот остановился у входа и перекрестился трижды. Вошёл.
Ксения Юрьевна была довольна: «Умница. Не забыл», — и молвила кучеру:
   — Трогай, Семён.
А между тем княжича в храме, где горело по меньшей мере с сотню свечей, встретит сам епископ Симеон, белый как лунь старик в шитой золотом ризе. Он ласково взял за руку мальчика.
   — Идём, дитя моё.
И повёл мальчика к святым вратам. Остановившись у престола, помолился. Церковный служка явился с серебряным подносом, на котором лежали ножницы. Епископ взял их в руки, наклонился к княжичу и, поддерживая левой рукой мягкие детские кудри на затылке, клацнул ножницами. Положил шелковистый локон на поднос вместе с ножницами. Тихо сказал мальчику:
   — С Богом, дитя моё, оборотись к отцу твоему и прими от него благословение на стезю нелёгкую, но высокую.
Княжич обернулся и увидел бояр, стоявших полукругом, а в центре, прямо перед ним, улыбающегося дядю своего, великого князя Василия Ярославича. Он держал в руках пояс и меч.
Княжич подошёл к нему. Князь наклонился, опоясал мальчика, сказал растроганно:
   — На честь и славу, сынок, благословляю тебя. Отныне ты муж есть.
И, застегнув поясную капторгу [24], взял за руку и повёл из храма. А там, на месте, где остановилась колесница княгини, стоял под седлом в дорогой попоне княжеский конь, которого держал под уздцы Александр Маркович.
Василий Ярославич подвёл племянника к коню, подхватил под мышки, усадил в седло.
У княжича дух захватило от такой выси, помстившейся ему с седла, — на коне сидел он впервые.
Князь понимал чувства ребёнка, помнил своё пострижение. Подтягивая путлицу стремени по росту седока, говорил ободряюще:
   — Дай Бог тебе, сынок, пути доброго, счастливого. И вот тебе кормилец и пестун твой, Александр Маркович, воин добрый и искусный. Слушайся и почитай его. Учись от него делу мужскому, ратному. Не ленись, потому как лень — мать всех пороков. А князь с пороками не князь — грязь.
Сунув носок сапожка мальчика в стремя, князь хлопнул по крупу коня:
   — В путь, Александр Маркович.
Кормилец повёл под уздцы коня. Затаив дыхание сидел в седле юный постриженец. Выехав из дворца на колеснице ребёнком, он возвращался в него воином, мужчиной.
Но едва во дворе кормилец снял его с коня, как он, крикнув: «Я к маме!» — побежал к крыльцу. Александр Маркович, улыбаясь, смотрел ему вслед, понимая чувства отрока: «Пусть потешится дите, пока в младости».
   — Мам, меня постригли! — вскричал княжич радостно, вбегая в светёлку княгини. — Я уже воин! Вот, видала?
И он ухватился за рукоять меча и впервые обнажил его.
   — Запомни, сынок, никогда не обнажай меч просто так, — сказала серьёзно Ксения Юрьевна. — Настоящий воин обнажает его только в бою с врагом.
Княжич смутился, долго ловил концом меча устье ножен, поймал. Загнал меч в ножны.
   — Поздравляю тебя, Мишенька, — улыбнулась Ксения Юрьевна, дабы замять неловкость. — А кто у тебя пестун?
   — Александр Маркович. Он и коня моего вёл, и с седла меня снимал. Мам, а что такое порок?
   — Порок? — переспросила княгиня. — А от кого ты слышал?
   — От дяди. Он так и сказал: лень — мать всех пороков.
   — A-а, — улыбнулась Ксения Юрьевна. — Князь Василий имел в виду плохие привычки. Ну, скажем, жадность, обжорство, в питии излишества, трусость.