Ханский ярлык

   — Дайте подумать.
   — Сколько?
   — Ну, день-два.
   — Да ты что, князь? Дюденя вот-вот в ворота постучит.
   — Ладно. Завтра скажу.
Бояре уехали в Новгород. Князь призвал к себе Антония.
   — Как стемнеет, вели запрягать. Уезжаем.
   — Куда, Дмитрий Александрович?
   — На кудыкину гору, дурак.
   — A-а, — сразу кивнул понимающе Антоний. — На Псков. Да?
   — Да, да, да.
Ему неловко было даже перед самим собой, не то что перед своим боярином, оттого и злился князь. Он, великий князь, уже второй раз вынужден улепётывать под крыло зятя псковского, князя Довмонта. Стыдно. А что делать, ежели Орда его головы желает, охотится за ним, как за волком?
Выезжали уже за полночь, сыпал мелкий снежок. Дмитрий велел привести к нему городищенского дворского, старого Никиту, помнившего ещё отца его.
   — Никита, как завтра явятся бояре, посадник и кто там ещё, передай им от меня, что у Новгорода от татар есть своё оружие. Какое? А пусть вспомнят приход Батыя.
   — Князь, но их же тогда почти никого на свете не было.
   — Но ты-то был.
   — Да я чё, тоже сопляком ишо.
   — Ничего. Захотят, догадаются.
На первых санях везли княжескую казну, там кроме возчика сидели Антоний с Феофаном. Сам князь с княгиней ехали на вторых, далее следовали с десяток саней с пожитками, продуктами и овсом для коней и около полусотни гридей в полном вооружении. Надо было беречься не столько разбойников, сколь внезапного налёта литвы, часто набегавшей на русское пограничье.
Псковский князь Довмонт, литовец, окрещённый на Руси Тимофеем, встретил тестя с искренней теплотой:
   — О-о, отец! А мы недавно с Марией тебя вспоминали. Как хорошо, что приехал, она очень волновалась за вас.
   — А что, Тимофей, вам уже известно?
   — Ну а как же? Сорока на хвосте быстро худые вести разносит.
   — Да вот... Прости. Опять приходится у тебя убежища просить.
   — О чём ты говоришь, отец, мы всегда тебе рады.
   — Я надеюсь, ненадолго, как уйдут татары, так и ворочусь в Переяславль.
   — Да живи хоть целый год. А где Иван?
   — Иван с женой к тестю убежал в Ростов. Да боюсь, Дюденя и там побывал.
   — Про Ростов не знаю, а вот в Угличе татары вроде были. Только Тверь, говорят, обошли.
   — Видать, князь Михайла в рубашке родился. Но, я мню, дальше Новгорода Дюденя не пойдёт.
   — Пусть приходит. Я в Пскове такие каменные стены построил, что никакие пороки [138] не возьмут. А на осаду он вряд ли решится.
   — Да, тем более зимой. Травы-то нет, коней кормить нечем. Да, я думаю, его новгородцы назад поворотят.
   — Думаешь, откупятся?
   — Конечно. Им это не впервой, денег у них до черта. Уж я-то знаю.
Не обнаружив на следующий день на Городище великого князя и выслушав от дворского лишь прощальный привет беглеца, взволновались вятшие люди Новгорода.
   — Вот так князь! Вот так защитничек! Когда ж сие было на Руси, чтоб князь от рати бегал.
   — А я сразу догадался, как он про отца-то сказал, мол, на татар Невский меч не подымал. Эге, думаю, и ты туда же.
   — Тут думать поздно. Надо вече созывать. Оно должно приговорить.
Ударили в вечевой колокол, сбежались новгородцы на площадь, окружили степень. Посовещались бояре, решили не выпускать посадника с речью, не ровен час, накатит на мизинных обвинить его в нежелании драться с татарами, чего доброго, и на поток приговорят. А до того ли ныне? На степень поднялся Степан Душилович.
   — Господа новгородцы, — обратился он зычно к народу, — не сегодня завтра к городу подступит орда, она уже взяла и разрушила на Суздальщине четырнадцать городов. Никто не смог противостоять поганым. На боярском совете посоветовались мы и решили спросить совета у вас: как быть?
Хитёр был Душилович, на боярском совете решено было откупиться от орды, но попробуй скажи такое со степени. Людишки мизинные, привыкшие всё делать вперекор вятшим, обязательно что-нибудь вытворят. Вроде: «Ну и откупайтесь, раз у вас денег куры не клюют», альбо: «Вы у власти, вы у сласти, наше дело сторона».
Общее вече против шерсти чесать себе дороже станет. По шёрстке, по шёрстке дураков надо. А для того, чтоб завопили желаемое, подговорить нескольких кричать из толпы нужное. Ныне уговорили Ретишку с Данилой Писарем вопить: «Откупаться!»
Но едва Душилович испросил совета: как быть, как туг же кто-то горластый опередил подговорённых:
   — А где князь?
И мизинные, словно с цепи сорвались, заревели в сто глоток:
   — Князя! Князя давай!
Вятшие не ожидали такого поворота, не уговорились. Степану Душиловичу надо было самому на ходу придумывать увёртку. Едва утихла толпа, он хлопнул себя по ляжкам:
   — Я вам его рожу, чё ли? Нет князя. Все они ныне в и малки [139] бавятся.
Эта вольность, над которой кто-то даже гыгыкнул в толпе, дала вымолчку и возможность прорезаться подговорённым:
   — Откупаться надо-о-о!
И «стадо» мизинное дружно подхватило нужное:
   — Откупаться-а-а!
   — Ну что ж, — молвил смиренно Душилович. — Глас народа — Божий глас. Давайте приговорим, с кого сколько собирать на откуп.
И пошло-поехало:
   — По двадцать с вятших!
   — С мизинных по ногате!
   — А где он возьмёт?
   — Пусть уворует, всем так всем.
   — А с убогих?
   — С убогих не брать.
   — Как не брать? Он у храма сидит-просит, за день столь имеет, что мне в месяц не заработать.
   — Верна-а-а! И с убогих надо. Чем они лучше?
Степан Душилович слушает все выкрики, ждёт наиболее приемлемый, чтобы выделить его и поддержать, сообщив всему вечу. Конечно, по двадцать гривен с вятших — это многовато, чего уж там. А с мизинных по ногате — маловато. Наконец надоела Душиловичу эта бестолковщина, поднял руку, прося тишины. И когда площадь немного успокоилась, сказал:
   — Что нам мудрить, господа новгородцы. Ещё при Ярославе Мудром наши предки сбирали всем миром деньги на войско [140]. Давайте положим, как они тогда положили!
   — А как? По скольку? — вскричали мизинные, конечно не знавшие, что было почти триста лет тому назад.
   — Тогда наши пращуры приговорили с простого человека четыре куны...
   — Праль-на-а-а!.. — завопила толпа.
—...Со старост по десять гривен, с бояр по восемнадцать...
С пращурами вече спорить не стало. Приговорили. Тут же постановили немедленно десятским идти по дворам, сбирать приговорённые деньги, сдавать их сотским, а тем уже нести их на владычный двор и сдавать выбранным для того вятшим. Поскольку общая сумма виделась громадной, было ясно, что могут найтись шустрые, которые соблазнятся руки погреть возле кучи серебра. Таковых вече заранее приговорило к сбрасыванию в Волхов с Великого моста, то есть к утоплению. Попробуй позарься.
Деньги ещё собирались, а выборные вятшие во главе со Степаном Душиловичем и посадником Андреем Климовичем выехали навстречу поганым, начавшим уже хозяйничать на новгородских землях. Когда новгородцев доставили к шатру салтана Дюдени и они вошли внутрь, то обалдели от увиденного: князь Андрей Александрович — сын легендарного Невского — сидел на кошме бок о бок с поганым Дюденей и как ни в чём не бывало потягивал из пиалы их питьё поганское! Знали они, что он идёт с Дюденей, но чтоб вот так, едва ли не по-братски, из одной чаши с нехристем! Ужас!
Даже у речелюбивого Душиловича язык к гортани присох. Однако князь Андрей, ни капли не смутясь, молвил, словно давно ждал их:
   — Ну, наконец-то явились. А то мне уж и перед Дюденей неловко. Он рвётся вас на щит брать, а я говорю: погоди, мол, в Новгороде люди разумные. Ну, садитесь, не стесняйтесь...
Тут, видно, вспомнил князь, что не он в шатре хозяин, обернулся к татарину, спросил: