Штурм Берлина (Воспоминания, письма, дневники участников боев за Берлин)

  
 Гвардии старший сержант 
 
И. СОЛОД
 
На командном пункте батальона
 
После жаркого боя, во время которого у каждого солдата было на устах «Даёшь Берлин!», мы заняли на своем плацдарме небольшую высоту и сейчас же, несмотря на страшную усталость, стали здесь закрепляться.
Ночью на стороне противника продолжала гореть зажжённая во время дневного боя деревня, и в свете пожара видны были немцы, бегавшие по переднему краю. Крики их доносились до наших окопов вместе с гулом машин и танков. По всему видно было, что немцы не успокоились и будут контратаковать.
В 4 часа противник начал артналёты. Он то обрушивал шквальный огонь на тылы, то переносил его на передний край, то снова обстреливал огневые позиции. Потом он двинул на наш батальон танки. Их было больше тридцати, и за ними шла пехота. Враг был задержан огнём, однако группе немцев в количестве 70 человек удалось прорваться к КП батальона, находившемуся в двухстах метрах от переднего края.
Домик, в котором помещался КП, стоял на открытом месте. С двух сторон к нему примыкали сараи. В этот момент они горели. Рядом с домом была мелкая канава, поросшая деревьями. Прорвавшись к КП, немцы заняли эту канаву и стали обстреливать дом, освещённый пожаром. Положение наше было тяжёлым, но капитан Шинкареико спросил спокойно:
— Есть связь с ротами? — и приказал дать «Чайку».
У телефона капитан Афанасьев.
— Как у вас дела? — спросил Шинкаренко.
— В порядке, — ответил капитан Афанасьев.
В это время немцы стали подползать к дому и бросать гранаты.
— Все в оборону! — закричал парторг батальона Обухов.
Шинкаренко вызвал огонь миномётной батареи. Мы на скорую руку рыли окопчики и отстреливались от противника. На помощь пришла самоходка. Она ударила по канаве, в которой засели немцы. Когда вокруг дома начали рваться наши мины, заместитель командира батальона гвардии капитан Сорокин, высоко подняв в руке пистолет, крикнул:
— Вперёд, товарищи, слава Сталину!
Когда я бежал, мне казалось, что мой автомат сам выполняет требование своего хозяина, и я только боялся отстать от моего друга Николая Екимова, бежавшего рядом со мной.
Ни один из прорвавшихся к КП немцев не ушёл отсюда живым.
На переднем крае тем временем снова разгорался бой. К высоте, которая отныне должна была оставаться нашей, снова подходили лощиной немецкие танки. После нападения на КП телефонная связь с высшим «хозяйством» была прервана, пришлось переключаться на радио. Связавшись и доложив командованию обстановку, радист вдруг ловит позывные эскадрильи «Ильюшиных».
— Вот это подмога! — с удовлетворением говорит капитан Шинкаренко.
Между лётчиками и пехотой завязывается дружеский разговор.
— Марс, Марс… — повторяет капитан Шинкаренко, стараясь перекричать артиллерию. — Уточняю цели… Вражеские танки в количестве до двадцати машин в лощине западнее высоты 10,3 готовятся к контратаке. Сообщите: ясно ли слышали меня?
С воздуха отвечают:
— Понял, понял, цель вижу, иду в атаку…
С помощью наших славных соколов мы отстояли занятую высоту. Когда лётчики улетали с поля боя, окутанного дымом горящих танков врага, каждый из нас провожал их благодарным взглядом.
  
 Старший сержант 
 
П. СЫСОЕВ
 
Четверо на высоте
 
Высота эта, расположенная в четырех километрах западнее Одера в районе Гросс-Нойендорф, такая крошечная, что у нас на Урале её и холмиком не назвали бы. Но тут, в низине, она казалась настоящей горой, и немцы дрались за неё с бешеным упорством. В середине марта мы сменили подразделение, которое только что отбило эту высоту у немцев, отступивших на вторую линию траншей.
Склон, на котором окопался наш взвод, был весь изрезан ходами сообщения — новыми, вырытыми нами, и старыми, немецкими, соединявшими траншеи первой линии с траншеями второй линии. Мы начали перекапывать немецкие хода сообщения, но не успели сделать этого, как противник открыл по высоте ураганный огонь из артиллерии и всех видов пехотного оружия, включая фаустпатроны, с которыми мы встретились здесь впервые, и вскоре пошёл в контратаку. Была ночь. В свете ракеты, выпущенной соседним подразделением, мы увидели у себя за спиной блеск вражеских касок. Немцы своими ходами сообщения пробрались на высоту, в старую траншею, и из неё спускались уже нашими ходами.
До этого наш взвод понес тяжёлые потери под огнем противника. Когда мы заметили подходивших к нам с тыла немцев, в траншее под моей командой было всего трое: Макрушин, Кабацких и Новиков.
Фёдор Макрушин был мой лучший друг; так же, как и я, он воевал с первого дня войны. После форсирования Одера мы с ним в один день подали заявление в партию, вместе же получили и кандидатские карточки. Он мне очень нравился своей настойчивостью: что скажет, то сделает. О войне он не любил разговаривать. Мы с ним говорили больше о том, что будет после войны. Он очень тосковал по работе, по своему сапожному мастерству. На войне он всему предпочитал гранаты; в своём вещевом мешке, кроме гранат и патронов, никогда ничего не носил. По его примеру у нас многие бойцы выбрасывали из мешков консервы, сахар, чтобы взять побольше гранат. У Макрушина была норма — восемнадцать гранат. Если у него в мешке меньше, он уже начинает беспокоиться.
— Без пищи несколько суток прожить можно, — говорил он, — а без гранат в бою долго ли ты проживёшь?
И верно. На высоте гранаты нас только и спасли. Мы забросали ими ход сообщения, по которому бежали забравшиеся к нам в тыл немцы. Четверо немцев были убиты, другие выскочили наверх и в панике кинулись по участку, ими же самими заминированному.
Мы подобрали после них четыре ручных пулемёта, гранатомёт с двумя ящиками гранат и три фаустпатрона.
Тут надо сказать о втором бойце — о Кабацких. Это был самый молодой из нас. Он, как только услышал, что у немцев появились какие-то фаустпатроны, всех стал расспрашивать, что это за оружие, как оно устроено. Сам он колхозник-тракторист из Белоруссии, в армию пришёл уже в 1944 году после освобождения его местности. Сначала я думал о нём — бесшабашная голова: в левой руке — фонарь, в правой — граната, на шее — автомат, и один вскакивает через окно в подвал, из которого стреляют немцы, не поинтересовавшись даже, сколько их там. Но оказалось, что этот храбрец удивительно толковый парень. Какое бы трофейное оружие ни попало к нему в руку — покрутит его, разберёт, прочистит и, смотришь, стреляет уже из этого оружия.
Третий, Новиков, был старший из нас по возрасту, типичный старый русский солдат, с большими чёрными усами, по характеру очень тихий человек, ко исполнительнее его не найдешь: умрёт, но не покинет свой пост.
Трое суток мы удерживали вчетвером свои траншеи. В первую же ночь, чтобы не попасть снова под огонь артиллерии противника, от которого наш взвод сразу же понёс большие потери, мы продвинулись вниз по склону в сторону немцев и окопались метрах в сорока от них. Из-за этого мы оказались почти отрезанными от своих. Противник непрерывно вёл по высоте такой огонь, что через гребень с той стороны к нам никто не мог пробраться.
Мы отбивались от немцев исключительно гранатами — своими, ручными, трофейными, из гранатомёта. Кабацких выпустил из трофейного гранатомёта все два ящика гранат, которые немцы бросили во время первой контратаки. Когда боеприпасы были на исходе, мне пришлось сказать, что кто-нибудь должен отправиться за гранатами. Макрушин сказал, что он должен идти, как коммунист. Я уже думал, что не увижу больше своего друга, что посылаю его на верную смерть, но он приполз назад и притащил с собой целый ящик гранат. Одежда его была прострелена в нескольких местах, лямки мешка перебиты пулями, но сам он остался невредим.
Макрушин ползал за гранатами ещё один раз, потом нас стали обеспечивать боеприпасами старшина роты старший сержант Костенко и боец Озерский. На четвёртый день они принесли нам, кроме гранат, хлеб, консервы, чай. До этого мы все трое суток не имели во рту ни крошки, ни капли воды. В этот же день прислали пополнение — тринадцать молодых бойцов. Они сначала не верили, что мы вчетвером столько времени удерживали эту высоту, но, присмотревшись к нам, поверили.