Сага о Форсайтах, том 1

Что если пойдёт? Что если она признается? Как же поступить тогда? Придётся начинать дело о разводе!
Развод! Произнеся мысленно это слово, расходившееся со всеми принципами, которые руководили до сих пор его жизнью. Сомс ощутил в нём парализующую силу. В этой бесповоротности было что-то страшное. Он чувствовал себя в положении капитана корабля, который подходит к борту и собственными руками бросает в море свой самый драгоценный груз. Такая расточительность казалась ему безумием. Это повредит его работе. Придётся продать дом в Робин-Хилле, на который он истратил столько денег, возлагал такие надежды, и продать в убыток! А она! Она уже не будет принадлежать ему, не будет даже носить его фамилию! Она уйдёт из его жизни, и он… он никогда больше не увидит её.
И, сидя в кэбе, он всю дорогу не мог примириться с мыслью, что никогда больше не увидит Ирэн!
А что если ей не в чём признаваться, может быть, даже сейчас не в чём признаваться? Благоразумно ли с его стороны заходить так далеко? Благоразумно ли ставить себя в такое положение, если вдруг придётся идти на попятный? Исход этого процесса разорит Босини; разорившемуся терять нечего, но что он может предпринять? Уехать за границу? Банкроты всегда уезжают за границу. Что они могут предпринять – если они будут вместе без денег? Лучше подождать, посмотреть, какой оборот примут дела. Если понадобится, он установит за ней слежку. Припадок ревности (словно разыгравшаяся зубная боль) снова овладел им; он чуть не вскрикнул. Надо решить, надо выбрать определённую линию поведения сейчас же – по дороге домой. Кэб остановился у подъезда, а Сомс так ничего и не решил.
Он вошёл в дом бледный, с влажными от волнения руками, боясь увидеть её, страстно желая увидеть её и не зная, что сказать, что сделать.
Горничная Билсон была в холле и на его вопрос: «Где миссис Форсайт?» – ответила, что миссис ушла из дому часов в двенадцать, взяв с собой чемодан и саквояж.
Он так круто повернулся, что Билсон не удержала рукав его мехового пальто.
– Как? – крикнул он. – Как вы сказали? – но, вспомнив вдруг, что не следует выдавать своё волнение, добавил: – Она просила передать что-нибудь?
– и с ужасом поймал на себе испуганный взгляд горничной.
– Миссис Форсайт ничего не приказала передать, сэр.
– Ничего? Так, хорошо, благодарю вас. Я не буду обедать дома.
Горничная ушла, а он, не снимая мехового пальто, подошёл к фарфоровой вазе, стоявшей на резном дубовом сундучке, и стал машинально перебирать визитные карточки:
Мистер и миссис Бэрем Калчер
Миссис Септимус Смолл
Миссис Бейнз
Мистер Соломон Торнуорси
Леди Беллис
Мисс Эрмион Беллис
Мисс Уинифрид Беллис
Мисс Элла Беллис.
Кто эти люди? Он, кажется, начинает забывать самые знакомые вещи. Слова: «ничего не приказала передать»… «чемодан и саквояж» затеяли игру в прятки у него в мозгу. Не может быть, чтобы она ничего не оставила! И, так и не сняв пальто, он взбежал по лестнице, шагая сразу через две ступеньки, как молодожён, который вернулся домой и спешит к жене.
В комнате Ирэн всё было изящное, свежее. Душистое; все в идеальном порядке. На широкой кровати, покрытой сиреневым шёлковым одеялом, лежал мешочек для ночной сорочки, вышитый её собственными руками; ночные туфли стояли возле самой кровати; край пододеяльника был откинут, точно постель ждала её прихода.
На туалете щётки в серебряной оправе и флаконы из несессера – его подарок. Тут просто недоразумение. Какой же саквояж она взяла с собой? Сомс подошёл к звонку – позвать Биасон, но вовремя спохватился, вспомнив, что надо делать вид, будто он знает, куда уехала Ирэн, надо отнестись к этому как к самой обыкновенной вещи и доискаться причин её отъезда собственными силами.
Он запер дверь на ключ, постарался собраться с мыслями, но чувствовал, что голова идёт кругом; и вдруг из глаз его брызнули слезы.
Торопливо сбросив пальто, он посмотрел на себя в зеркало.
Бледное, посеревшее лицо; он налил воды в таз и с лихорадочной быстротой умылся.
От серебряных щёток исходил слабый запах эссенции, которой она мыла волосы; и этот запах снова разбудил в нём мучительную ревность.
Натягивая на ходу пальто, он сбежал вниз и вышел на улицу.
Но самообладание ещё не покинуло его; идя по Слоун-стрит, он придумал, что сказать, если Ирэн не окажется у Босини. А если она там? Его решимость опять исчезла; он подошёл к дому Босини, не зная, что сделать, если застанет у него Ирэн.
Конторы в нижних этажах уже кончили работу, и входная дверь была заперта; женщина, открывшая ему, не могла сказать наверное, у себя ли мистер Босини; она не видела его ни сегодня, ни вчера, ни третьего дня; она уже больше не убирает у него, у него теперь никто не убирает, он…
Сомс прервал её, сказав, что пойдёт наверх и посмотрит сам.
Он поднялся по лестнице бледный, с упрямо сжатыми зубами.
На верхней площадке было темно, дверь оказалась запертой, на его звонок никто не ответил, из квартиры Босини не доносилось ни звука. Сомсу не оставалось ничего другого, как сойти вниз; он дрожал в меховом пальто, его сердце сжимал холод. Подозвав кэб, он велел отвезти себя на Парк-Лейн.
Дорогой Сомс старался вспомнить, когда он в последний раз дал ей чек. У неё должно остаться не больше трех-четырех фунтов, но есть ещё драгоценности; и мысль о том, сколько денег она может получить за них, была для него утончённой пыткой – хватит обоим на поездку за границу, хватит на много месяцев вперёд! Он попробовал подсчитать точно; кэб остановился, и Сомс вышел, так и не успев ничего подсчитать.
Дворецкий спросил, приехала ли миссис Сомс, – хозяин сказал, что к обеду ждут их обоих.
Сомс ответил:
– Нет, миссис Форсайт больна.
Дворецкий выразил сожаление.
Сомсу показалось, что Уормсон испытующе посмотрел на него; он вспомнил, что не переоделся к обеду, и спросил:
– Есть гости, Уормсон?
– Нет, сэр, только мистер и миссис Дарти.
Сомсу опять показалось, что дворецкий смотрит на него с любопытством. Он не выдержал:
– Что вы на меня так смотрите? В чём дело, а?
Дворецкий покраснел, повесил меховое пальто, пробормотал что-то вроде: «Нет, ничего, сэр, уверяю вас, сэр», – и тихонько вышел.
Сомс поднялся по лестнице. Пройдя гостиную, не глядя по сторонам, он пошёл прямо к спальне родителей.
Джемс стоял боком к двери, вечерний жилет и рубашка подчёркивали вогнутые линии его высокой тощей фигуры. Опустив голову, прижав одной пушистой бакенбардой съехавший набок белый галстук, сосредоточенно нахмурив брови, выпятив губы, он застёгивал жене верхние крючки лифа. Сомс остановился; у него перехватило дыхание, то ли от того, что он так быстро взбежал по лестнице, то ли от каких-то других причин. Его… его никогда… никогда не просили…
Он услышал голос отца, приглушённый, точно во рту у него были булавки: «Кто это? Кто там? Что нужно?» Голос матери: «Фелис, застегните, пожалуйста, мистер Форсайт так копается».
Он приложил руку к горлу и сказал хрипло:
– Это я. Сомс!
С чувством благодарности он уловил нежные и удивлённые нотки в голосе Эмили: «Что ты, дорогой?» – и голос Джемса, оставившего свою возню с крючками: «Сомс! Почему ты пришёл наверх? Ты нездоров?»
Он ответил машинально: «Нет, здоров», – посмотрел на них и почувствовал, что не может сказать о случившемся.
Джемс, всегда готовый разволноваться, начал:
– Ты плохо выглядишь. Простудился, должно быть, это все печень. Мама даст тебе…
Но Эмили спокойно перебила его:
– Ты с Ирэн?
Сомс покачал головой.
– Нет, – сказал он, запинаясь, – она… она ушла от меня!
Эмили отвернулась от зеркала. Её высокая, полная фигура сразу утратила свою величавость, и когда она подбежала к Сомсу, в ней появилось что-то очень человечное.
– Мальчик мой! Дорогой мальчик!
Она прижалась губами к его лбу, погладила ему руку.