Сага о Форсайтах, том 1

Потом перед мысленным взором его выросло жилище Сомса, такое, каким оно стало сейчас, каким останется навсегда. Вспышка молнии озарила ярким, страшным светом обнажённые кости и зияющие между ними провалы, ткань, прикрывавшая их раньше, исчезла…
Когда сын вошёл в столовую на Стэнхоп-Гейт, старый Джолион был там один. Он сидел в большом кресле, бледный, измученный. И глаза его, блуждавшие по стенам, по натюрмортам, по шедевру «Голландские рыбачьи лодки на закате», словно пропускали мимо себя всю его жизнь с её надеждами, удачами, победами.
– А, Джо! – сказал он. – Это ты? Я сказал бедняжке Джун. Но это ещё не все. Ты пойдёшь к Сомсу? Ей не на кого пенять, кроме себя; но как подумаешь, что она сидит там, в четырех стенах, одна как перст!
И, подняв свою худую, жилистую руку, он стиснул её в кулак.
  
IX. ВОЗВРАЩЕНИЕ ИРЭН
 
Оставив Джемса и старого Джолиона в мертвецкой, Сомс пошёл бесцельно бродить по улицам.
Трагическая гибель Босини совершенно изменила положение вещей. У Сомса уже не было того чувства, что малейшее промедление может оказаться роковым, и вряд ли теперь до конца следствия он рискнул бы рассказать кому-нибудь о бегстве жены.
В то утро Сомс встал рано, ещё до прихода почтальона, сам вынул из ящика первую почту и, хотя от Ирэн письма не было, сказал Билсон, что миссис Форсайт уехала на море; он сам, может быть, тоже поедет туда в субботу и останется до понедельника. Это давало ему передышку, давало время, чтобы перевернуть все в поисках Ирэн.
Но теперь, когда его дальнейшие шаги остановила смерть Босини – загадочная смерть, думать о которой все равно, что прижигать сердце раскалённым железом, все равно, что снимать с него громадную тяжесть, – теперь Сомс не знал, куда девать себя; и он бродил по улицам, всматриваясь в каждого встречного, терзаясь нескончаемой мукой.
И, блуждая по городу, он думал о том, кто уже кончил свои блуждания, кончил своё странствование и уже никогда больше не будет бродить около его дома.
Ещё днём он увидел сообщения, что труп опознан, и купил газету – посмотреть, что пишут. Заткнуть бы им рты. Сомс пошёл в Сити и долго совещался наедине с Боултером.
Возвращаясь в пятом часу домой, он встретил около Джобсона Джорджа Форсайта, который протянул ему вечернюю газету со словами:
– Читал про беднягу «пирата»?
Сомс бесстрастно ответил:
– Да.
Джордж уставился на него. Он никогда не любил Сомса, а сейчас считал его виновником гибели Босини. Сомс погубил его, погубил той выходкой собственника, которая вселила безумие в «пирата».
«Бедняга так бесновался от ревности, – думал Джордж, – так бесновался от желания отомстить, что не заметил омнибуса в этой тьме кромешной».
Сомс погубил его. И этот приговор можно было прочесть в глазах Джорджа.
– Пишут о самоубийстве, – сказал он наконец. – Но этот номер не пройдёт.
Сомс покачал головой.
– Несчастный случай, – пробормотал он.
Смяв в кулаке газету, Джордж сунул её в карман. Он не мог удержаться от последнего щелчка.
– Гм! Ну, как дома – рай земной? Маленьких Сомсиков ещё не предвидится?
С лицом белым, как ступеньки лестницы у Джобсона, ощерив зубы, словно собираясь зарычать, Сомс рванулся вперёд и исчез.
Первое, что он увидел дома, отперев дверь своим ключом, был отделанный золотом зонтик жены, лежавший на сундучке. Сбросив меховое пальто, Сомс кинулся в гостиную.
Шторы были уже спущены, в камине пылали кедровые поленья, и он увидел Ирэн на её обычном месте в уголке дивана. Он тихо притворил дверь и подошёл к ней. Она не шелохнулась и как будто не заметила его.
– Ты вернулась? – сказал Сомс. – Почему же ты сидишь в темноте?
Тут он разглядел её лицо – такое бледное и застывшее, словно кровь остановилась у неё в жилах; глаза, большие, испуганные, как глаза совы, казались огромными.
В серой меховой шубке, забившись в угол дивана, она напоминала чем-то сову, комком серых перьев прижавшуюся к прутьям клетки. Её тело, словно надломленное, потеряло свою гибкость и стройность, как будто исчезло то, ради чего стоило быть прекрасной, гибкой и стройной.
– Так ты вернулась? – повторил Сомс.
Ирэн не взглянула на него, не сказала ни слова; блики огня играли на её неподвижной фигуре.
Вдруг она встрепенулась, но Сомс не дал ей встать; и только в эту минуту он понял все.
Она вернулась, как возвращается к себе в логовище смертельно раненное животное, не понимая, что делает, не зная, куда деваться. Одного взгляда на её закутанную в серый мех фигуру было достаточно Сомсу.
В эту минуту он понял, что Босини был её любовником; понял, что она уже знает о его смерти, – может быть, так же как и он, купила газету и прочла её где-нибудь на углу, где гулял ветер.
Она вернулась по своей собственной воле в ту клетку, из которой ей так хотелось вырваться; и, осознав страшный смысл этого поступка. Сомс еле удержался, чтобы не крикнуть: «Уйди из моего дома! Спрячь от меня это ненавистное тело, которое я так люблю! Спрячь от меня это жалкое, бледное лицо, жестокое, нежное лицо, не то я ударю тебя. Уйди отсюда; никогда больше не показывайся мне на глаза!»
И ему почудилось, что в ответ на эти невыговоренные слова она поднимается и идёт, как будто пытаясь пробудиться от страшного сна, – поднимается и идёт во мрак и холод, даже не вспомнив о нём, даже не заметив его.
Тогда он крикнул наперекор тем, невыговоренным, словам:
– Нет! Нет! Не уходи!
И, отвернувшись, сел на своё обычное место по другую сторону камина.
Так они сидели молча.
И Сомс думал: «Зачем все это? Почему я должен так страдать? Что я сделал! Разве это моя вина?»
Он снова взглянул на неё, сжавшуюся в комок, словно подстреленная, умирающая птица, которая ловит последние глотки воздуха, медленно поднимает мягкие невидящие глаза на того, кто убил её, прощаясь со всем, что так прекрасно в этом мире: с солнцем, с воздухом, с другом.
Так они сидели у огня по обе стороны камина и молчали.
Запах кедровых поленьев, который Сомс так любил, спазмой сжал ему горло. И, выйдя в холл, он настежь распахнул двери, жадно вдохнул струю холодного воздуха; потом, не надевая ни шляпы, ни пальто, вышел в сквер.
Голодная кошка тёрлась об ограду, медленно подбираясь к нему, и Сомс подумал: «Страдание! Когда оно кончится, это страдание?»
У дома напротив его знакомый, по фамилии Раттер, вытирал ноги около дверей с таким видом, словно говорил: «Я здесь хозяин!» И Сомс прошёл дальше.
Издалека по свежему воздуху над шумом и сутолокой улиц нёсся перезвон колоколов, «практиковавшихся» в ожидании пришествия Христа, – звонили в той церкви, где Сомс венчался с Ирэн. Ему захотелось оглушить себя вином, напиться так, чтобы стать равнодушным ко всему или загореться яростью. Если б только он мог разорвать эти оковы, эту паутину, которую впервые в жизни ощутил на себе! Если б только он мог внять внутреннему голосу: «Разведись с ней, выгони её из дому! Она забыла тебя! Забудь её и ты!»
Если б только он мог внять внутреннему голосу: «Отпусти её, она много страдала!»
Если б только он мог внять желанию: «Сделай её своей рабой, она в твоей власти!»
Если б только он мог внять внезапному проблеску мысли: «Не все ли равно!» Забыть, хотя бы на минуту, о себе, забыть, что ему не все равно, что жертва неизбежна.
Если б только он мог сделать что-то не рассуждая!
Но он не мог забыть; не мог внять ни внутреннему голосу, ни внезапному проблеску мысли, ни желанию; это слишком серьёзно, слишком близко касается его – он в клетке.
В конце сквера мальчишки-газетчики зазывали покупателей на свой вечерний товар, и их призрачные нестройные голоса перекликались со звоном колоколов.
Сомс зажал уши. В голове молнией мелькнула мысль, что – воля случая и не Босини, а он мог бы умереть, а она, вместо того чтобы забиться в угол, как подстреленная птица, и смотреть оттуда угасающими глазами…