Тайник

Сент-Джеймс бодрился ради жены, как и владелец галереи, парень по имени Хобарт, чей английский выдавал уроженца низовий Темзы — можно было подумать, что буквы «т» нет в алфавите. Если верить ему, Деборе было «не о чем волновася. Высавка продлися еще месяц, а качесво супер. Погляди, сколько уже продано!» На что Дебора с присущей ей честностью ответила:
— А поглядите, сколько родственников привел сюда мой муж, мистер Хобарт. Будь у него побольше сестер и братьев, мы распродали бы все.
И она не ошиблась. Сент-Джеймсы были щедрыми людьми, всегда готовыми оказать поддержку. Но то, что они покупали ее работы, значило для Деборы гораздо меньше, чем если бы их купил кто-нибудь другой.
— У меня такое чувство, что они покупали только из жалости, — не выдержав, пожаловалась она в такси по дороге домой.
Вот почему присутствие Томаса Линли и его жены было так желательно Сент-Джеймсу именно сейчас. Когда они уйдут, ему придется защищать талант жены в ее собственных глазах, а он не чувствовал в себе достаточно сил для этого. Он знал, что она не поверит ни единому его слову, хотя он будет говорить совершенно искренне. Как многим художникам, ей требовалось признание посторонних. Он не посторонний, а значит, его мнение не имеет значения. Как и мнение отца, который только потрепал ее по плечу и философски заметил:
— Погода, Деб, ничего не попишешь, — и пошел спать.
Но Линли и Хелен — совсем другое дело. Поэтому когда Сент-Джеймс набрался смелости заговорить в присутствии Деборы о Литл-Ньюпорт-стрит, их присутствие было для него столь необходимо.
Но его надеждам не суждено было сбыться. Он видел, что Хелен буквально падает от усталости, а Линли исполнен решимости во что бы то ни стало доставить ее домой.
— Будьте осторожнее на дороге, — сказал им Сент-Джеймс.
— Coragio,  [10]чудовище, — ответил Линли с улыбкой. Сент-Джеймс следил за тем, как они под дождем шли по Чейни-роу к своей машине. Когда Линли благополучно сели в нее, он запер дверь и мысленно собрался с силами, готовясь к разговору, который ждал его в кабинете.
Не считая короткого замечания, оброненного Деборой в разговоре с мистером Хобартом, она удивительно стойко держалась до самого такси. Болтала со своими друзьями, восторженными возгласами приветствовала всех его родственников, водила Мела Докссона, своего старого учителя фотографии, от одной работы к другой, выслушивая и его похвалы, и резкую критику. И только те, кто знал ее всю жизнь, как Сент-Джеймс, видели за показной бодростью тусклый застывший взгляд и по тому, как часто она поглядывала в сторону двери, понимали, до чего важно было для нее мнение посторонних, которое при других обстоятельствах не значило бы ровно ничего.
Он нашел Дебору там же, где оставил, когда пошел провожать Линли, — у стены с коллекцией ее фотографий, развешанных им самим. Она внимательно разглядывала их, сжав за спиной руки.
— Год жизни пошел псу под хвост, — объявила она. — А ведь я могла бы устроиться на нормальную работу, начать наконец зарабатывать деньги. Снимала бы свадьбы. Первые балы. Крестины. Бармицвы. Дни рождения. Делала бы льстивые портреты мужчин среднего возраста и их трофейных жен. Еще что-нибудь.
— Туристов с портретами королевской семьи в руках? — предложил он. — На этом и правда можно заработать пару монет, если встать с фотоаппаратом напротив Букингемского дворца.
— Я серьезно, Саймон, — сказала она, и по ее тону он понял, что шутками тут не отделаешься.
Убедить ее в том, что одно-единственное разочарование — еще не конец жизни, так просто не удастся.
Сент-Джеймс встал рядом и тоже начал рассматривать фотографии. Она всегда разрешала ему отбирать из каждой новой коллекции те работы, которые нравились ему больше всех, и те, что висели здесь, были, на его непрофессиональный взгляд, превосходны: семь черно-белых этюдов, сделанных рано утром в Бермондси, где торговцы любым товаром, начиная от антиквариата и заканчивая краденым, расставляли чуть свет свои прилавки. Больше всего ему нравилось в ее снимках ощущение вечности, неизменности Лондона. Ему нравились лица и то, как на них падал свет уличных фонарей и ложились тени. Он считал свою жену не просто талантливым фотографом. Он полагал, что у нее редкий дар.
— Всякий, кто хочет сделать карьеру, начинает с самых низов. Назови мне любого фотографа, которым ты восхищаешься, и наверняка окажется, что и он начинал обычным ассистентом, парнишкой на побегушках, носил софиты, подавал светофильтры кому-то другому, а тот, в свою очередь, начинал точно так же. Как было бы хорошо, если бы можно было сделать несколько удачных кадров и почивать на лаврах, но, к сожалению, наш мир не таков.
— Мне не нужны лавры. Дело не в них.
— Тебе кажется, что ты буксуешь на месте. Один год и… сколько снимков?
— Десять тысяч триста двадцать два.
— А воз и ныне там. Да?
— С места не сдвинулась. Ни на шаг. Не знаю даже, стоит ли… все это… стоит ли вообще тратить на это время.
— То есть ты хочешь сказать, что опыт, который ты получила, для тебя не важен? Ты пытаешься убедить себя — а заодно и меня, хотя я в это, заметь себе, не верю, — будто работа хороша только тогда, когда она дает результат, на который рассчитываешь.
— Дело не в этом.
— А в чем?
— Мне необходимо поверить, Саймон.
— Во что?
— Я не могу потратить еще год на баловство. Я не хочу быть претенциозной женушкой Саймона Сент-Джеймса, забавы ради расхаживающей по Лондону в рабочих штанах и армейских ботинках со своими фотоаппаратами. Я тоже хочу вносить свой вклад в нашу жизнь. Но как я могу это сделать, если я не верю?
— Может, начнешь с того, что поверишь в сам процесс? Посмотри на любого фотографа, чье творчество ты изучала, разве нет среди них того, кто…
— Да я не это имею в виду! — И она повернулась к нему лицом. — Меня не надо убеждать в том, что все начинают с низов и тяжким трудом прокладывают себе путь наверх. Я не настолько глупа, чтобы верить в то, что сегодня состоялась моя выставка, а завтра ко мне прибегут из Национальной портретной галереи за образцами моих работ. Я не дура, Саймон.
— Я этого и не говорю. Я просто объясняю, что провал одной-единственной выставки — которая, может, еще окажется очень удачной — ни о чем не говорит. Это просто опыт, Дебора. Не больше. И не меньше. Просто ты не так его интерпретируешь.
— А что, по-твоему, люди не должны интерпретировать свой опыт? Пережили и пошли дальше? Играли — не угадали ни одной буквы? Ты это хочешь сказать?
— Ты же знаешь, что нет. Вот сейчас ты расстроишься. А это вряд ли поможет нам обоим…
— Расстроюсь? Да я уже расстроилась. Я месяцами не вылезала с улицы. Месяцами сидела в темной комнате. Потратила кучу денег на пленку и бумагу. Я не могу продолжать в том же духе, если не поверю, что во всем этом есть смысл.
— Чем он определяется? Продажами? Успехом? Статьей в «Санди таймс мэгэзин»?
— Нет! Конечно нет. Я совсем не о том, и ты это знаешь.
Она проскочила мимо него к двери, бросив на ходу: «Да какая разница?» — и собиралась подняться наверх, оставив его ломать голову над природой мучивших ее демонов. Между ними всегда было так: натолкнувшись на его флегматичный нрав, она вспыхивала со всей страстью непредсказуемой натуры. Принципиальное несходство взглядов было одной из причин, почему им так хорошо вместе. К несчастью, по той же самой причине им бывало и плохо.
— Ну так объясни мне, — сказал он, — Объясни, Дебора.
Она остановилась на пороге. Разъяренная и целеустремленная, она была похожа на Медею: длинные волосы дождем рассыпались по плечам, глаза сверкали металлическим блеском в свете пламени.
— Мне нужно поверить в себя, — сказала она просто.
Голос ее прозвучал так, как будто сама речь требовала от нее отчаянных усилий, и он понял, как сильно ее злит его непонимание.
— Но ты и сама должна знать, что твои работы очень хороши, — сказал он. — Неужели можно поехать в Бермондси, сделать такие снимки, — он показал на стену, — и не знать, что они хороши? Больше, чем хороши. Господи, да они великолепны!