Панфиловцы на первом рубеже

Немцы — фокусники. В этот день, играя на наших нервах, они несколько раз прерывали на две-три минуты пальбу — и опять и опять гвоздили. Становилось невмоготу. Скорей бы атака!
Но прошло полчаса, час и еще час, а бомбардировка продолжалась. Я, недавний артиллерист, не предполагал, что сосредоточенный огонь, предшествующий атаке, может длиться столько часов. Немцы выбрасывали вагоны снарядов, кроша землю, рассчитывая наверняка разметать рубеж, измолотить, измочалить нас, чтобы затем рывком пехоты легко довершить дело.
Время от времени я разговаривал по телефону с командирами рот. Но ни на одном участке не удавалось обнаружить скопления немецкой пехоты.
Часто рвалась связь — осколки то и дело перерубали провод.
Среди дня, когда где-то — в который раз! — пересекло провод, вслед за выскользнувшим из блиндажа дежурным связи вышел и я взглянуть, что творится на свете.
Снаряды залетали в лес. Что-то трахнуло в верхушках; ломаясь, затрещало дерево; посыпались сучья. Захотелось обратно под землю. Но, прикрикнув на себя, я вышел на опушку.
Над нами по-прежнему кружил «горбач». В заснеженном поле, изрытом воронками, затянутом пылью взрывов, кое-где густо-темной, по-прежнему в разных точках взлетала земля.
Поглядывая в поле из-за большого дерева, я следил за попаданиями немцев. Попадания были.
Тяжелый удар вместе с черными кусками и пылью вскинул длинные бревна, до того скрытые под горбиком земли. В этот момент, конечно, торжествовал жужжащий над нами немецкий пилот-корректировщик.
Но злорадно улыбался и я. Удавалась довольно обыденная военная хитрость.
Мы оборудовали ложную позицию в ста — ста пятидесяти метрах позади истинного переднего края. Грибообразные, укрытые насыпью, занесенные первой порошей, по которой мы специально натаптывали тропинки, лжеблиндажи протянулись достаточно заметной линией вдоль реки.
А настоящие, где затаились бойцы, были, как я уже говорил, выкопаны ближе к реке, в крутых скатах, накрыты тремя-четырьмя рядами бревен, засыпаны метровым слоем земли без наростов, то есть вгладь с берегом.
Ведя не только прицельный огонь, но и по площади, немцы молотили и берег. Однако для поражения следовало попасть не в тяжелые верхние накрытия — они выдерживали все удары, — а в лоб, в сравнительно слабый лобовой накат. Наша же оборона была, по необходимости, настолько разреженной, что батальон нес лишь случайные, единичные потери.
3
Около четырех часов дня противник резко усилил огонь на участке второй роты, в районе села Новлянского, где пролегала столбовая дорога Середа — Волоколамск.
Сразу уловив это на слух, я позвонил командиру второй роты Севрюкову.
— Его нет.
Я узнал голос одного из связных, маленького татарина Муратова.
— Где он?
— Пополз на наблюдательный пункт.
— А ты почему не с ним?
— Он один, чтобы посекретнее.
Муратов говорил весело. В такие минуты особенно чутко воспринимаешь оттенки тона у солдат; читаешь это, как боевое донесение.
Меня вызвали к другому телефону. Говорил Севрюков.
— Товарищ комбат?
— Да. Где вы? Откуда говорите?
— Лежу на артиллерийском наблюдательном. Гляжу в артиллерийский бинокль. Очень интересно, товарищ комбат.
Его и сейчас, под огнем, не оставила всегдашняя неторопливость. Я подгонял его вопросами:
— Что интересно? Что видите?
— Немцы скопились на опушке. Кишат, товарищ комбат, шевелятся… Вот офицер вышел, тоже в бинокль смотрит.
— Сколько их?
— Пожалуй, чтобы не соврать, батальон будет. Я думаю, товарищ комбат, надо бы их…
— Чего думать? Дайте к телефону Кухаренко! Быстро!
— Я, товарищ комбат, это самое и думал.
Меня часто раздражала медлительная манера Севрюкова. И все-таки я не пожелал бы другого командира роты взамен сорокалетнего рассудительного Севрюкова, который в тот день не один раз прополз по страшному полю, побывал в окопах и у наблюдателей.
Трубку взял лейтенант Кухаренко — артиллерист-корректировщик. Восемь пушек, приданные батальону, спрятанные в лесу в земляных укрытиях, весь день молчали, не обнаруживая себя до решающей минуты. Она приближалась.
Опушка, где немцы скопились для атаки, была, как и вся полоса перед фронтом батальона, заранее пристреляна. Хотелось скомандовать: «По скоплению противника всеми орудиями огонь!» Но сначала следовало выпустить несколько поверочных снарядов, чтобы, наблюдая падения, подправить наводку, «довернуть», как говорят артиллеристы, соответственно направлению и силе ветра, атмосферному давлению, осадке под орудиями и множеству других переменных величин.
Для этого требовался кусочек времени — всего несколько минут.
Но знаете ли вы, что такое время? Знаете ли вы загадку: «Что на свете самое долгое и самое короткое, самое быстрое и самое медленное, чем больше всего пренебрегают и о чем больше всего сожалеют»?
Время.
Знаете ли вы, что может случиться на войне в несколько минут?
4
Отдав приказание, я не опустил трубки, включенной в артиллерийскую сеть. Слышу — на огневые позиции идет команда:
— По местам! Зарядить и доложить!
Затем Кухаренко — живое око скрытых в лесу пушек — указывает координаты. Чей то голос повторяет. Теперь медленно поворачиваются орудийные стволы. А время идет, время идет…
Наконец слышится:
— Готово!
И следом команда:
— Два снаряда, беглый огонь!
Среди непрестанных ударов, которые тупо бьют в уши, не различишь наших выстрелов, но снаряды выпущены, снаряды летят — пока только пристрелочные, пока только два. Наблюдатель сейчас увидит разрывы. Далеко ли от цели? А может быть, сразу в точку? Ведь бывает же, бывает же так!
Нет! Кухаренко корректирует:
— Прицел больше один. Правее ноль…
И вдруг сильный треск в мембране. И фраза перерублена.
— Кухаренко!
Ответа нет.
— Кухаренко!
Безмолвие… «Правее ноль…» — ноль девять? Ноль три? Или, может быть, ноль-ноль три?..
У нас много снарядов, у нас восемь пушек, но в этот миг, когда они нужнее всего, проклятая случайность боя сделала их незрячими.
Это не был, однако, обрыв связи. Несчастье оказалось тяжелее.
Меня позвали к другому телефону. С командного пункта второй роты опять говорил Муратов — маленький татарин, который весело отвечал несколько минут назад. Теперь голос был растерянным:
— Товарищ комбат, командир роты ранен.
— Куда? Тяжело?
— Не знаю, еще не принесли… Там и другие. Не знаю, убиты или ранены…
— Где — там?
— На наблюдательном… Отсюда все пошли — выносить командира и других. А меня оставили. Велели вам звонить.
— Что же там произошло… на наблюдательном?
Я с усилием выговорил это, уже зная, что обрушилась страшная беда.
— Разбит…
Я молчал.
Вот-вот грохот сменится жуткой тишиной, вот-вот немецкая пехота, сосредоточенная для атаки, пойдет через реку, а наблюдательный пункт разбит, пушки ослепли, и в роте нет командира…
Я сказал:
— Собери, Муратов, связных. Пусть передадут во взводы: «Лейтенант Севрюков ранен, на ротном командном пункте вместо него комбат». Сейчас буду у вас.
Положив трубку, я приказал начальнику штаба Рахимову:
— Немедленно свяжитесь с Краевым. Пусть явится принять от меня вторую роту.
Затем крикнул ординарцу:
— Синченко! Коня!
5
Мы вскачь понеслись через поле.
У коня по-кошачьи поднялись тонкие, просвечивающие уши; я его гнал напрямик, натянув повод, не давая шарахаться от взрывов.
В мыслях билось одно: «Еще! Еще! Пусть еще несколько минут длится это завывание, пронзительный свист и грохот. Только бы не тишина! Только бы успеть!»
Навстречу из Новлянского вылетела военная тачанка. Повозочный нахлестывал могучих артиллерийских лошадей. По бедру у одной стекала темной полосой кровь.
— Стой!
Повозочный не сразу сдержал упряжку.