Панфиловцы на первом рубеже

— По тревоге, товарищ генерал?
— Нет, зачем по тревоге… Час достаточно?
— Да, товарищ генерал.
Приезжая к нам, Панфилов обычно после проверки боеготовности беседовал с батальоном. Он достал часы и подумал, поглаживая большим пальцем стекло.
— Не надо, товарищ Момыш-Улы. Не смогу — этот маленький старшина не позволяет! — Он указал на часы. — Ну вот, товарищи командиры, начнем воевать… Полезет немчура — уложим. Еще полезет — еще уложим. Перемалывать будем…
Панфилов поднялся, и все тотчас встали.
— Перемалывать…
Панфилов повторил это слово, которое дал Красной армии Сталин, и словно прислушивался, как оно звучит.
— Вы меня поняли?
Почти всегда Панфилов заканчивал этим вопросом, всматриваясь в лица тех, с кем говорил.
— А теперь… теперь не худо бы стакан чайку с дороги… Намек, товарищ комбат, кажется, был?
Я закричал:
— Синченко! Самовар! Бегом!
— Ого! Вы и самоваром обзавелись? Добре…
Все улыбались. Панфилов заражал ненаигранной, неподчеркнутой уверенностью.
Отпустив командиров, он сложил и спрятал карту.
4
Вбежал Синченко с кипящим самоваром.
— Легче, легче! — сказал Панфилов. — Зачем с самоваром бегать?
— На то война, товарищ генерал, — бойко ответил Синченко.
— Для беготни?
Синченко ловко водрузил самовар.
— Бегаю с расчетом, товарищ генерал.
Это Панфилову понравилось.
— Добре, добре, — сказал он. — Но теперь, товарищ, воевать нам придется не с расчетом.
— А с чем, товарищ генерал?
— С тройным расчетом! — Панфилов засмеялся. — Зеленого плиточного чая нет?
Долго прожив в Средней Азии, Панфилов привык там к этому чаю.
— Не имеется, товарищ генерал.
— Жаль… Ну-ка, что завариваете?
Синченко подал начатый пакет. Панфилов посмотрел обертку, понюхал:
— Неплохой… Немного выдохся. В коробочку бы, товарищ… Ну-ка, давайте чайник, я займусь.
Дважды выполоскав небольшой белый чайник, он кинул туда щепотку, заглянул, прищурился и немного добавил. Потом без воды поставил на камфорку.
— Пусть согреется, пооживет, — пояснил он.
Перед нами были немцы, позади — Москва, а Панфилов у переднего края с толком и вкусом заваривал чай.
— Схему, товарищ Момыш-Улы, не убирайте, — сказал он. — Давайте-ка вместе взглянем… Вы, товарищ Момыш-Улы, что-то невеселый!
Панфилов спросил мягко, а я чуть не упал, словно изо всей силы он ударил меня этим вопросом. Ведь лишь вчера я сам это же сказал бойцу. Неужели и я таков же?
— Что вас, товарищ Момыш-Улы, смущает? Не вставайте — сидите, пожалуйста, сидите!
— Видите ли, товарищ генерал… — С досадой я уловил в своем тоне неуверенность, ту самую, которую вытравлял у других. — Скажите, товарищ генерал, батальону так и придется держать семь километров?
— Нет. — Панфилов помолчал и, прищурившись, улыбнулся. — Нет. Сегодня я снимаю одну роту вашего полка. Потом, может быть, возьму другую. Так что вам, товарищ Момыш-Улы, придется еще прихватить километр-полтора.
— Еще километр?
— А как же быть, товарищ Момыш-Улы? Посоветуйте.
Панфилов сказал это без малейшей иронии и вместе с табуреткой придвинулся ко мне, как всегда очень живо, словно я, старший лейтенант, мог действительно что-то посоветовать генералу.
— Как же быть? — повторил он. — Ведь у нас ниточка, порвать ее нетрудно. Ну, порвет где-нибудь… А дальше?
Он с любопытством посмотрел на меня, ожидая ответа. Я молчал.
— Вот из-за этого-то «дальше» я и снимаю роты. Неосторожно?
Он спросил меня, словно это сказал я. Но я слушал, не раскрывая рта.
— Сейчас, товарищ Момыш-Улы, нельзя быть осторожным. Сейчас надо быть… — он лукаво прищурился, — трижды осторожным. Тогда, думаю, мы сможем на этой полосе, до Волоколамска, его с месяц поманежить.
— До Волоколамска? Отступать, товарищ генерал?
— Думаю, сидеть на месте не придется. А действовать так, чтобы, где бы он ни прорвался, везде перед ним были наши войска. Вы меня поняли?
— Да, товарищ генерал, но…
— Говорите, говорите! Что вас еще смущает? Бойцы побаиваются немца, да?
— Да, товарищ генерал.
Стараясь быть кратким, я стал докладывать. Впрочем, здесь не вполне подходит это слово. Панфилов умел слушать столь живо, что казалось — говоришь что-то очень для него существенное, что-то очень умное. Я сам не заметил, как стал не докладывать, а рассказывать, рассказывать так, как видел и чувствовал.
Когда я умолк, Панфилов некоторое время думал.
— Да, товарищ Момыш-Улы, — произнес он наконец, — сейчас нам ничто другое не страшно. Только это страшно.
Он встал, подошел к самовару, налил в чайник кипятку, вновь поставил на камфорку и вернулся.
Не садясь, он склонился над разрисованным листом и опять, как при первом взгляде, сказал:
— Закупорились крепко.
Это, однако, не звучало одобрением.
— Что-то очень сперто. Не мало ли вы тут оставили проходов? — Взяв карандаш, он указал на минные поля. — Не заперли ли вы, товарищ Момыш-Улы, самих себя?
— Но ведь это впереди, товарищ генерал, — удивленно сказал я.
— То-то и оно, что впереди. Не шевельнешься, тесно.
Подумалось: «Тесно? У меня на семи километрах тесно?
Что он говорит!»
Не нажимая, Панфилов тонкими штрихами пометил несколько проходов в минных заграждениях. Я все еще не понимал зачем. А Панфилов легкими касаниями простого черного карандаша — иных он не любил — перечеркнул красивый оттиск нашей оборонительной линии и наметил стрелку, устремленную вперед, в расположение немцев.
Я не мог сообразить, чего он хочет. Чтобы мы пошли в наступление, чтобы атаковали скапливающуюся немецкую армию? И это после того, как он сообщил, что снимает роту, что батальону предстоит растянуться еще на километр-полтора? После того, как говорил, что теперь надо быть трижды расчетливым и трижды осторожным? После того, как произнес: «До Волоколамска»? И что это — приказ? Но разве так приказывают?
— На вашем месте, — сказал он, легонько штрихуя стрелку, — я вот о чем подумал бы…
От острия стрелки, направленной в расположение немцев, он провел завиток, обозначающий возвращение на рубеж, и взглянул на меня.
— …подумал бы… А то в вашей картинке даже и мысли об этом я не вижу.
Вынув часы, Панфилов повернулся к самовару.
— Этот господин тоже требует внимания. Давайте-ка по стакану чая — и пойдем.
— Ночевать у нас будете, товарищ генерал? — спросил Синченко.
— Нет, товарищ. Теперь ночевать некогда, теперь и ночью приходится дневать.
Он улыбнулся, снял чайник, поднял крышку, понюхал и сказал:
— Вот это напиток!
Подавая мне стакан, он хитро прищурился:
— А ведь сегодня у нас небольшой юбилей — нашей дивизии сегодня стукнуло ровно три месяца от роду. Следовало бы ознаменовать поосновательнее, но… это успеется… И ровно три месяца, как мы с вами, товарищ Момыш-Улы, первый раз встретились. Помните, как вы лихо промаршировали?
И он опять улыбнулся.
  
Три месяца назад
 
1
а, я помнил. Это было ровно три месяца назад, тринадцатого июля 1941 года.
В военном комиссариате Казахстана, где я служил инструктором, полагался перерыв на обед от двенадцати до часу. Пообедав, я шел из столовой. Вижу, среди двора стоит невысокий сутуловатый человек в генеральской форме. Рядом два майора.
В Алма-Ате мы редко встречали генералов. Я присмотрелся.
Генерал стоял спиной, заложив руки назад и слегка расставив ноги. Лицо, видное вполоборота, показалось мне очень смуглым — почти таким же черным, как мое. Опустив голову, он слушал одного из майоров. Из-под высокою генеральского воротника выглядывала исчерна-загорелая, в крупных морщинах шея.
По званию артиллериста я носил шпоры и — должен сознаться в этой слабости — не простые, а серебряные на концах, с так называемым малиновым звоном.