Принцесса с дурной репутацией

В комнату герцогини я сначала постучалась для приличия, в ответ услыхала глухой удар чего-то об дверь, по звуку и силе удара вычислила, что это подушка, и спокойно вошла. За время моего пребывания компаньонкой у Оливии я неплохо изучила некоторые ее повадки. В том числе и швыряние многоразличных предметов в дверь. Иногда это были тарелки, вазы, фрукты, книги. Подушки — редко, это означало, что у Оливии совершенно отвратительное настроение и она устала бороться с жестокостью окружающего мира.
Окружающий мир в лице меня вошел в ее комнату.
— Приветствую вас, экселенса, — церемонно поклонилась я, быстренько передвигаясь за кресло у камина. Между прочим, это тот еще талант — одновременно прятаться за креслом и почтительно кланяться.
— Уйди, зараза, — простонала Оливия. — Ой, как мне плохо!
— Мне помог крепкий и горький чай. Отрава на кошачьих какашках. Думаю, это он сервирован на вашем столике.
— С чего это ты мне выкаешь?
— Мало ли. Все-таки мы так накурились…
— Что это произвело необратимые изменения в моем сознании. Чушь. Я бы еще курнула. Гуппи были классные. И «Ботаник».
— Оливия, ты неисправима.
— Уж само собой. Налей мне чаю.
— С удовольствием.
— Мышьяк сегодня не клади.
— Я его никогда не кладу!
— Уж будто ты не хочешь отравить прямую наследницу рода Монтессори, выйти замуж за моего безутешного папочку и стать полноправной хозяйкой поместья.
— При всем моем коварстве и испорченности, дорогуша, — молвила я, подавая герцогине чай, — это мне и в голову не приходило. Кстати, неплохая идея. Хотя… Твой батюшка глубокий старик. Ему ведь, наверное, лет сорок?
— Сорок два.
— Ужас. Какие могут быть браки в таком возрасте? Уже о душе надо думать, о загробном мире. Покупать гроб, саван и место в фамильной усыпальнице…
Оливия отхлебнула чай, поморщилась и рассмеялась:
— Жизнь продолжается! Слушай, как, ты думаешь, Сюзанна нас обнаружила?
— Она искала нас по замку, ибо мы не явились к обеду. И лишь довольная рожа Себастьяно Монтанья, выходящего из библиотеки, помогла ей обрести правильный курс.
— Значит, этот родственный прощелыга нас засек.
— Уж само собой.
— Его придется отравить. Или выбросить из окна, — совершенно серьезно произнесла Оливия. — Сюзанна и Фигаро смолчат о нашем приключении, а вот этот ублюдок разболтает всем.
— Если уже не разболтал!
— Не успеем, значит, заткнуть ему рот…
— Об истории с кальяном узнает экселенс, и порки не избежать нам обеим.
— А-а, для меня это дело привычное.
— Вообще-то я в годы своего пребывания в пансионе тоже не раз была порота, я не какая-нибудь там кисейная барышня!
Оливия поглядела на меня и хихикнула:
— Эт точно! Но вообще, мы отменно развлеклись. У нас здесь не очень-то много развлечений, так что порка — просто необходимая плата за удовольствие. Кстати, я рассказала тебе, что такое фистинг?
— Э-э, нет.
— Так вот, кальян по сравнению с фистингом — просто аскетическая забава. Поверь.
— Ты прямо специалистка по забавам!
— Поживи, как я, с костылями в руках, поймешь, как надо правильно относиться к жизни!
Я поежилась. Вообще, меня ужасно смущало увечье Оливии. И я по сравнению с ней чувствовала себя более неполноценной. Я уже знала, что ей приходится терпеть невыносимые боли в позвоночнике, что каждое утро она звала на помощь служанку — растирать больную шею маслами и бальзамами, потому что иначе она бы просто не смогла оторвать голову от подушки. Оливия не мирилась со своим уродством, она его ненавидела, и при этом у нее была такая воля к жизни, которая могла горы смести с пути, как горстки пыли.
— Оливия… — начала я.
— Чё?
— Скажи, а есть ли надежда…
— Что я смогу исцелиться? Нет. Лучшие лекари Литании осматривали меня. И в один голос сказали, что я и живу-то вопреки всем законам человеческой плоти. И это, конечно, милость Исцелителя.
— Но лекари существуют не только в нашей стране. Я читала о Яшмовой империи, там есть удивительные горные отшельники, которые лечат буквально все болезни наложением рук и лекарствами из разных растений. Почему бы отцу не отвези тебя туда и не показать им?
— Люция, ты соображаешь, что говоришь? У Литании давняя вражда с яшмовым императором. Выезд туда запрещен, и даже великому писателю, каким является мой отец, этого не позволят. Даже ради моей жизни.
— Я не знала… Ну, что у Литании прения. У нас такая мирная страна, никогда никаких войн…
— Ага. Это не мешает нашему королю скалить зубы на их мандаринов… Ну, государственных чиновников. Они тоже не могут въехать к нам. Даже с частным визитом. Мне отец рассказывал. Между прочим, то, что он играет в ма-цзян, может ему выйти боком. Это запрещенная игра, даже в домах знати. Оскорбляет величие нашего короля. Мол, надо играть в отечественные игры. Поддерживать отечественного производителя игр и развлечений.
— Ой, бред.
— Бред не бред, а мой отец не в такой уж и безопасности. Может, оно и к лучшему. Его давно пора прикончить.
— Ты что?! За что ты его так ненавидишь?
Оливия с резким стуком поставила пустую чашку на стол:
— За то, что он жалеет меня, за то, что не убил сразу, как увидел мое уродство. Из-за его жалости я вынуждена жить такой!
— Но ты же любишь жизнь!
Оливия горько усмехнулась:
— Да, только любовь эта не взаимна. Ладно, забей. Давай лучше подумаем, как нам отравить Себастьяно.
— Ты это всерьез?
— Ну давай хотя бы слабительным его накормим, пусть проторчит в уборной всю ближайшую неделю. Мелочь, а приятно.
— О, я даже знаю, как приготовить такое слабительное.
— Ну вот и займись этим, дорогуша, а не сиди около меня как привязанная. Тем более что я спать хочу. Вали отсюда.
— Приятных снов, экселенса, — улыбнулась я, чувствуя, что между нами или проскочила искра, или протянулась ниточка, в общем, то, о чем пишут в сентиментальных книжках для юных благовоспитанных девиц. Я не знаю, о чем вы сейчас подумали, а я подумала о том, что имею влияние на Оливию — она перестала заставлять камеристку брить ее голову. Это потому, что я сказала, что Оливии лысина совсем не идет. Значит, она прислушивается к моим словам!
Улыбка еще бродила по моему лицу, и я чувствовала себя пленительной райской гуппи, когда в коридоре, как раз возле ниши с великолепной мраморной вазой, мне повстречался синьор Себастьяно Монтанья.
— О, детка! — приветствовал он меня так, как полагается этим грубиянам из обедневшей знати. — Ты, я смотрю, на ногах!
— А почему должно быть иначе, дорогой синьор? — иногда приятно делать из себя дурочку. На минуту или полторы.
— Детка, — Себастьяно придвинулся ко мне, и я уловила дурной запах у него изо рта. Гадость какая. — Я знаю, что ты со своей кривоногой хозяйкой накурилась дури в библиотеке. Поэтому не изображай из себя монашку.
— Я и не изображаю. — Я отодвинулась на шаг, и Себастьяно, видно, подумал, что я испугалась. — Значит, вы подглядывали за нами, дорогой си… э-э, прыщавый озабоченный щенок!
— Что?! — Себастьяно двинулся на меня, как осадный таран. — Да я за такие слова… Да ты… На коленях будешь ползать…
— Разбежался, — скривилась я. — Прочь с дороги! Герцог узнает, каковы его дальние родственнички-нищеброды!
Себастьяно побурел, как свекла, и замахнулся на меня сразу обеими руками. Поскольку оружия он не носил, опасность была минимальной. Я подобрала юбки и аккуратно впечатала свое острое колено синьору Монтанья точно в пах, неосмотрительно не прикрытый гульфиком. Себастьяно всхрапнул и, согнувшись пополам, рухнул на ковровую дорожку. Я перешагнула через него и, обернувшись, добила окончательно:
— Стоит мне только сказать слово его светлости, и вас выставят за ворота замка с тремя корочками хлеба!
Утром прибыл герцог Альбино. Вид у него был утомленный и озабоченный. Когда мы с Оливией явились пред его очи, он и не посмотрел на нас, а лишь спросил, все ли благополучно. Получив от Оливии ответ, что мы вполне благополучны и проводили время в библиотеке (что было правдой!), он кивнул и велел нам уйти. В коридоре Оливия прошипела: