Все наши ложные «сегодня»

Когда я родился, мама посадила в садике нашего дома лимонное деревце и каждый год пекла на мой день рождения лимонные коржики по рецепту своей бабушки.
Дерево, которому, как и мне, исполнилось тридцать два года, оказалось настолько крепким, что смогло остановить взбесившийся автомобиль прямо перед широким окном отцовского кабинета.
Мой батюшка в тот момент, витая в «научных облаках», рассеянно ел горячий сэндвич с сыром, который мама загодя приготовила ему. Она даже успела сварить себе кофе, чтобы, сидя на солнышке, посмаковать его и прочесть главу «Больших надежд» Диккенса. Она знала, что отдых скоро закончится и ей обязательно придется заняться чем-то еще из глубоко продуманного набора бытовых мелочей, благодаря которым жизнь отца была столь приятной. Ну а ученому гению предстояло понять, что его жена из сил выбивалась для него – на протяжении более тридцати лет. Правда, он заметил это слишком поздно, когда ее не стало.
Не будь лимонного дерева, отец бы тоже погиб, и я бы остался сиротой. Для всех и каждого это оказалось бы самым приемлемым вариантом.
Помню, как меня озарило еще в детстве. Неожиданно я сообразил, что мы видим только половину любого дерева, а корни в почве – точно такие же, как и ветви в небе, значит, половинка растения прячется под землей. Но мне потребовались долгие годы, чтобы, уже став взрослым, сделать другой логический вывод: люди в этом отношении ничем не отличаются от деревьев.
 
11
 
Похороны состоялись солнечным прохладным утром. Кто же там был? Несколько десятков отцовских подчиненных с женами и скучающими детьми. Родственники матери, прилетевшие из северной Англии, и австрийские родичи отца. Соседские семьи, живущие в нашем квартале, пара-тройка моих друзей и три бывших подружки.
Мы собрались на том самом клочке земли, где погибла мама, чтобы выслушать выспренние речи присутствующих.
Почти сразу выяснилось, что никто из них не имел ни малейшего представления о ее внутреннем мире.
Надо было говорить мне, и я этого хотел… но язык мне тогда не подчинялся.
Когда первая часть церемонии завершилась (надо упомянуть, что, несмотря на всю свою пустоту, кое-какие слова скорби заставили меня горько рыдать) – все благоговейно стали смотреть на то, как отец высыпал мамин прах под лимонным деревом, спасшим его от верной гибели.
Мне захотелось крикнуть что-нибудь насчет того, что нельзя так издеваться над памятью доброй и хрупкой женщины, сознательно похоронившей себя ради мужа. Хотя в целом никакой издевки здесь не было. Напротив, «живой памятник» был вполне подобающим. Последнее деяние ее жизни заключалось в том, что мама притормозила испортившийся механизм ровно настолько, чтобы стволу лимона хватило прочности остановить жуткий удар. В смерти, как и в жизни, она посвятила себя моему отцу.
Итак, он выбросил ее прах, а когда гости разошлись, я остался ночевать с одной из прежних подружек в своей детской.
Чтобы пояснить все до конца, сообщу, что потом я спал и с двумя другими из тех бывших, которые присутствовали на похоронах, а также с еще одной девицей. С последней я крепко дружил еще в школе, но никогда не позволял себе ничего лишнего. Видите ли, она была настолько клевая, что я боялся испортить наши приятельские отношения неизбежным разочарованием, которое она испытала бы, если бы мы стали любовниками.
Я не хвастаюсь. Конечно, я мог бы промолчать, но я и без того достаточно сдержан, и имен не называю. Исключительно из уважения к женщинам. Хотя, может, именно тот факт, что они остались неизвестными, и есть непорядочность.
Эти четыре связи происходили по сходному сценарию. Каждая из девушек предлагала пообщаться наедине – только поговорить, утверждали они. У меня имеется смутное подозрение, что я вызывал у них некий душевный трепет лишь потому, что столь открыто горевал о матери. Кроме того, у каждой из них появлялось ощущение, будто только она – и никто другой – способна вытащить меня из бездны, прежде чем та поглотит меня окончательно.
Задним числом я думаю, что скорбь служила этакой приманкой, в обмен на которую они предоставляли мне свои тела. И, наверное, даже мои слезы, по недоступным мне причинам, заставили их проникнуться ко мне благосклонностью. Но, вероятно, все было гораздо проще. Может, каждая девица решила, что я нуждаюсь в ее нежной заботе, которую она в состоянии мне уделить, и я должен быть благодарен ей за предоставленную помощь. Тогда это казалось естественным следствием печали и желания. Меня тянуло к чему-то живому. Конечно, секс мгновенно приходил мне на ум, когда я искал что-то, способное сшить воедино мое растерзанное сердце.
В общем, если бы та четверка мне отказала, я бы подыскал себе кого-нибудь еще. Но их ласковая готовность пойти мне навстречу и нехватка воображения у меня самого привели к четырем одинаковым сценариям.
Поздняя ночь. Мы одни. Я рассказываю о том, как сидел с матерью в больнице в те часы, которые разделяли катастрофу и официально признанный момент ее смерти, пока поле стазиса поддерживало жизнь в ее теле выше пояса (все, что было ниже, оказалось полностью раздроблено). Я говорил, что мама повторяла без конца только одну и ту же фразу, словно триллионы нейронов ее мозга объединили усилия и сконцентрировались на остатках ее угасающего сознания. Возможно, лишь так она и могла донести свою последнюю мысль до любого слушателя.
«Он заблудился, моя любовь, и ты должен помочь ему выбраться», – говорила она.
Я плакал и отвечал, что она права, я потерян, но сомневаюсь, что способен справиться. Я знал, что подобные разговоры, с надрывом и рыданиями, вместо того, чтобы отмахнуться от былого с самоуничижительной шуткой или деланой злостью, непременно отзовется в тех женщинах, с которыми я вел эти беседы. Ведь три из них порвали со мной по причине того, что им надоела чушь, которую я нес, и они удостоверились, что мне не светит достичь чего-нибудь в жизни. Исключение составляла моя школьная подружка, она-то знала меня как облупленного, поэтому вовремя и отказалась от романтических взаимоотношений еще до того, как они могли начаться. Несомненно, она понимала, что в случае нашего романа ей рано или поздно придется порвать со мной, поскольку она устанет от моей чуши и окончательно удостоверится, что я – не ее поля ягода.
В общем, я рыдаю, она обнимает меня, мы смотрим друг на дружку, и я целую ее.
– Сомневаюсь, что это хорошая идея, – шепчет она.
– Другой идеи у меня нет, – отвечаю я.
Она тоже целует меня. Мы сбрасываем одежды. Я много лет прожил в мире бесконечных развлечений и чудес техники, но ничто не может сравниться для меня с этими четырьмя ночами.
Не думаю, что девушки испытывали ко мне такие же чувства, что и я к ним. Возможно, я казался им достойным жалости, а жалость – странный афродизиак. Но случившееся определенно испортило мои отношения со школьной приятельницей. Знаете, ведь она уверяла меня в одном – дескать, она ни о чем не сожалеет, поскольку я пребывал в крайне тяжелом состоянии, и будет неправильно видеть в той ночи нечто большее. И еще она, конечно, надеется, что со временем наши отношения вновь наладятся. Я молча кивал.
После этого мы встретились лишь единожды в компании наших общих друзей, которые старались создать для меня легкую и непринужденную атмосферу. Они не представляли, как обращаться с человеком, лишившимся матери, и подчеркнуто вели себя так, будто ничего не случилось – хотя все они присутствовали на похоронах. Моя незабвенная школьная приятельница тоже держалась тише, чем обычно, однако делано улыбалась моим тупым шуткам. Может, она считала, что ее досадливые гримаски в ответ на мои глупые остроты способны резко улучшить мое самочувствие.
Да, мы могли проводить отпуск на Луне, переноситься телепортом в торговый пассаж, наблюдать за поведением плода в утробе знаменитости, воссоздавать утраченные части тела из протоплазменной жижи или делать множество всякой всячины, которая вам кажется научной фантастикой, но, к сожалению, нам тоже бывало несладко. Хотя технология давно стала для нас непреложным фактом, некоторые вещи никто из нас изменить в принципе не мог.