Варнак (СИ)

Да только показалось это ему. На самом-то деле, едва-едва шевелясь, перевалился с боку на бок, наверное, как раненый медведь.
Что ж ты так напился, варнак?
Она, не дожидаясь, махнула топором куда-то в переносицу.
Пастырь вздрогнул и проснулся.
Стрекоза тихонько сопела за спиной, уткнувшись носом ему в шею, щекотала своим дыханием.
Он осторожно поднялся, взял бинокль и, пьяно пошатываясь, отошёл к слуховому окну, открыл.
Вечерело. Мелко и густо накрапывал дождь. Аиста на вокзальной крыше по-прежнему было не видно. И у входа в вокзал никого, как нет и костра. И на мосту часового не заметно. Сдулись пацаны, утратили всякий порядок вместе с командирами. Остался там из крутых только Ведро, если жив. Но он, похоже, слишком мягок, чтобы удержать паникующую пацанву в узде. Станут ли его слушаться?
Где-то в стороне Первомайской тресканула вдруг автоматная очередь. Пастырь повернул бинокль в ту сторону. Но за домами, в наползающей темноте, ничего не было видно. А там, вслед за первой очередью, затрещали ещё и ещё. Захлопали одиночные пистолетные выстрелы.
Водя биноклем по окрестностям, Пастырь вдруг ошалел от увиденного: по Гамзатова промчался КамАЗ! Вырулив к Краснопресненской, он кое-как вписался в поворот и — половина по дороге, половина по тротуару, выпучив очумелые фары, чадя чёрно-синим дымом — рванул к площади. В кузове трепались четверо настороженных мужиков при автоматах. Ещё один сидел у борта, схватившись за голову, болтаясь как гэ в проруби. В углу кузова, собравшись неудобной половой тряпкой, валялся ещё один и бился о металл головой, которой, похоже, было уже не больно. Едва КамАЗ вылетел из-за поворота, в след ему, наверное, долетела брошенная граната — рвануло, посыпались из окон тесной улочки стёкла. Мужики в кузове припали к днищу, заорали что-то перекошенными ртами.
— Хм… — произнёс Пастырь, до слезы в глазу всматриваясь в происходящее. — Это кто же у нас в гостях?
Это не братцев ли кроликов эскадрон летучий? Кто бы ни были эти весёлые ребята, а встречаться с ними не с руки. И чем скорей Пастырь выведет Стрекозу из города, тем лучше.
Пионеров жалко. Не позавидуешь пацанам, если эта шобла доберётся до вокзала… Или уже добралась? От кого они драпают-то?..
— Что там? — сзади завозилась Стрекоза, приподнялась, прислушиваясь к стрельбе, которая плеснула теперь в другой стороне — ближе к садам. Ох как всё нехорошо-то…
— Ничего хорошего, Оль, — отозвался Пастырь.
Мучила жажда. Губы покрылись липкой гадостью, усохли, а язык болтался во рту, как тёрка. Зря он так с водочкой, зря. Хоть спускайся теперь на улицу, к луже.
Она подошла, встала рядом, прислушиваясь, вглядываясь в наползающий с запада сумрак.
— Нехорошие ребята пожаловали в Михайловск, — сказал он. — Поэтому, Оленька, завтра я тебе раннюю побудку объявлю, очень раннюю. Хорошо бы прямо сегодня, в ночь, уйти, но фонарь мой, которым я тебе в голову запустил, на вокзале остался.
Стрекоза вспомнила, видать, его акробатический этюд — ухмыльнулась.
— В караулке лежит, — кивнула. — Я его потом нашла, подобрала.
— Угу. Ты вот что, девонька, ты ложись давай и чтобы до утра ни рукой, ни ногой не дрыгнула. Поесть у нас всё равно нечего, а кто спит — обедает. Лапшицу оставим на утро пожевать.
— Я уже не хочу спать, — покривилась она.
— А я не спрашиваю, хочешь ты или нет. Я установку даю. Спать до утра. И всё. А я пойду к луже спущусь, пить хочу до невозможности.
Выдернув из балки топорик, он прихватил коробку из-под лапши и, кивнув Стрекозе, спустился в подъезд.
Если бы не посеял, дурень, свою фляжку, не пришлось бы сейчас красться на неприветливую улицу по притихшему подъезду, в котором каждый скрип, шаг и вздох отдаются в затылке выстрелом.
Постоял у выхода, прислушиваясь. Пальбы было не слыхать больше. Через распахнутую дверь тянуло в подъезд вечерней дождевой свежестью. По-осеннему стремительно темнело. Пастырь постоял несколько минут, вдыхая этот вкуснейший воздух, прислушиваясь. Потом вышел наружу. Постоял, озираясь, выискивая в темноте, где блеснёт в редком лунном свете зеркало лужи. Высмотрел и поскользил по грязи туда. Упал на колени и сначала выполоскал рот и напился, осторожно втягивая губами воду с поверхности. Потом наполнил коробку из-под лапши. И только тогда поплескал прохладной и пахучей воды в лицо, пофыркал, стараясь не слишком громко. Кое-как утёрся рукавом и уже хотел подняться с колен, когда в голову сзади упёрлось что-то твёрдое и холодное.
— Не дёргайся, мужик, — негромко произнёс голос. Мужской.
— Ладно, не буду, — отозвался Пастырь.
Если этот хлопец из той кодлы братьев-кроликов, то чего он разговаривает так тихо? А, ну да, боится, что Пастырь не один тут. Ну ладно, а почему сам-то один?
— Оружие? — спросил тот, за спиной.
— Нету, — ответил варнак.
— Где остальные?
— Это кто?
— А ну-ка, ложись, — велел голос. — Морду в землю, я сказал! Ноги врозь, руки за голову. И не вздумай оглянуться.
Пастырь аккуратно поставил коробку с водой рядом с лужей, вытянулся на мокрой траве, сложил на затылке руки. Вздохнул.
— Живу я тут, — сказал он. — Вот в этом доме. На чердаке. Не убивайте, хлопцы.
— Да нужен ты, — отозвался неизвестный, быстро и умело охлопывая Пастыря по карманам, проверяя руки, ноги. Выдернул из-за пояса топорик.
— Мясник, что ли?
— Не забирай топорик, брат, — попросил варнак плаксивым голосом. — Хоть от собак отмахнуться.
А сам соображал, как извернуться. В голову настырно лезла картина: мужик взвесив в руке топорик, резко хлопает им Пастыря в затылок. Трещит череп, раскалываясь, приоткрываясь как орех, как раковина устрицы, открывая небу сокровенное — розоватую белизну мозгов.
Фу, бля… Надо что-то делать… А что сделаешь, лёжа под стволом?
А тот, похоже, точно так же не знал, что делать дальше. Пораздумав, отбросил топорик шагов на несколько. Что ж, если своих не зовёт, значит, он здесь один. А может и нет у него тут своих?
— Ты с Кролами пришёл? — спросил Пастырь, чтобы не лежать бревном, чтобы хоть что-нибудь замутить.
— Ага, — усмехнулся тот. — И кролов тебе принёс и курицу-гриль, и картошечки.
Ясно, значит не из тех парень. Значит — из этих.
— Может, я встану? — поинтересовался варнак. — Мокро лежать-то.
— Ну встань, — отозвался незнакомец, делая пару шагов назад, к подъезду.
Варнак неторопливо, чтобы не нервировать бандюка, поднялся.
Перед ним, целясь в грудь «макаром» стоял парень лет двадцати. Худой, вихрастый, заросший редкой слабой бородкой. В поношенной и грязной брезентовой куртке, в ещё более грязных штанах. Что-то совсем не похож на крутого бандюка-то…
— Здорово, — сказал варнак.
— Угу, — отозвался тот.
— Так ты не из тех?
— Я из этих.
— Так я и думал, — кивнул Пастырь. — Чего делать будем?
Парень не отвечая сделал ещё пару шагов назад. Стрелять собрался, что ли?..
— Да ничего пока, — возразил он мыслям варнака. — Откуда?
— Местный я. Михайловский.
— Что-то мне твоя фотография незнакома.
— Так и мне твоя, — усмехнулся Пастырь.
— И давно ты здесь ош…
Парень не договорил. Дёрнулся вдруг и повалился головой вперёд. Мелькнул позади него невысокий смутный силуэт.
Пастырь не стал раздумывать и рассуждать. Он в два прыжка оказался возле тела, рванул из ослабевшей руки пистолет.
— Кто это, дя Петь? — спросил из темноты Олькин голос.
— Я тебе сказал спать! — зашипел на неё варнак, приседая над телом, быстро обыскивая и ничего не находя. — А ты шлындаешь.
— А чего тебя долго не было, — обиженно произнесла девчонка. — Ему жизнь спасают, а он ещё и недоволен.
— Спасибо, — буркнул Пастырь.
Лежащий застонал, приподнял голову, затряс ею. Кое-как сел, ощупывая затылок.
«Даже не взвёл, балбес!» — подумал Пастырь, дёргая затвор «макара». Присел на корточки перед парнем.