Варнак (СИ)

Виталий Георгиевич предлагал Елене уехать в Полыгаево, к его родителям, но она…
А?.. Кто такой Виталий Георгиевич?..
— Ой… — Надежда зажала рот рукой, испуганно сморщилась, глядя на мужа, который молча вертел пальцем у виска.
Пастырь несколько минут смотрел на супругов, переводя тяжёлый взгляд с одной на другого. Потом кивнул, поиграл желваками.
— Ну и? Она поехала?
— Не поехала, — выдохнула Надежда.
— Ты, Петро, только не думай… — вмешался было Олег, но Пастырь не дал ему договорить:
— Но она жива?
Бандиты лютовали. Оставшуюся милицию перебили быстро, даже на квартиры к ментам приходили убивать. Убивали безжалостно всех, кто выглядел нездоровым, кто попадался под руку на улице, кто — не дай бог — выказывал недовольство. Бешеные они были, псы бешеные, рвали всех подряд — и чужих рвали и своих. От страха, наверное, от предчувствия скорой смерти. Стали ходить по квартирам, выискивать награбленное из магазинов, да и просто искать людей побогаче. Убивали и грабили почём зря, целыми семьями вырезали, целыми улицами. И никто ничего не делал — ни тебе милиции, ни армии, как будто так и надо. Администрация городская попряталась, мэра убили в числе первых.
Потом бандиты исчезли из города. Говорят, целой колонной «Камазов» уезжали — столько добра нахватали себе.
— Что с Леной стало? — не выдержал Пастырь ходьбы вокруг да около.
— Умерла она, — отозвался Олег. — В июне и умерла, едва эти охломоны из города свалили, ага. А этот… козёл!.. Перевалов этот…
— Её на Космодемьянской видели, — перебила Надежда. — Зоя Максимовна, из одиннадцатой. Вы ж её знаете, наверно. Помните Зою Максимовну? Медсестрой работала. Соседка ваша была. Тоже умерла, в июне. А этот — уехал. Ещё когда бандиты явились. Лену бросил и уехал.
Пастырь не ответил. Он сидел бледный, уставясь в одну точку на столе, где на коричневой изрезанной клеёнке затерялся одинокий бледный червячок китайской лапши.
— Это… — оживился Олег. — Я сейчас, ага…
Он убежал в гостиную, вернулся с двумя бутылками водки, налил по полстакана.
— Помянем, — выдохнул, поднимая. — Всех, ага.
А в начале июля вообще жуть началась, — продолжала Надежда, морщась после водки, накладывая в тарелки лапшу. Явились «пионеры». Говорят, они из того лагеря, из Сосновки, и даже, вроде, Михайловских среди них кто-то видел. Врут, наверное, потому что как тут увидишь, если они сразу окопались на вокзале и близко никого к себе не подпускали. Загребли себе водоканал, где воды в цистернах вымершему городу на год хватило бы. Весь город обшмонали, но после бандитов найти что-нибудь было уже нереально. Вы не думайте, что они дети — не дети они. Звери лютые, ещё хуже бандитов. Те хоть ради поживы убивали, а эти — так просто: от страха ли, от ненависти ли.
— Фашисты они, — вставил Олег. — Я их видел один раз, на Глинки. Они там целой шоблой проходили, строем. Ходят строем, ага, с черными повязками, а на руках наколки типа свастик. Вооружены неплохо так-то, ага.
При них не дай бог на улице оказаться — стреляют сразу, не разговаривая. Люди рассказывали, что ходила к ним делегация, просить, чтобы за водой пускали… Никто не вернулся.
— Много народу в городе? — глухо спросил Пастырь.
— Да кто его знает, — пожал плечами Олег, наливая ещё по одной. — Народ есть, это точно, ага. Болезнь, вроде, поутихла, не знаю. А может, просто не видно уже умирающих — по улицам нынче так-то не ходит никто. И без воды ещё мрут. Кто отчаянный, те бегают с вёдрами-бидонами на Чуню, да только много ли набегаешь, когда то и смотри, чтобы на глаза этим не попасть, ага. Тоже не знаю, что делать будем — литров триста осталось водицы. Думаю, в Благонравное перебираться надо до холодов — там печи, колодцы.
Выпили.
В сердце Пастыря засел клин — острый, ржавый, металлический клин, холодный и тяжёлый. И сердце болело, на самом деле болело — давило и отдавалось шилом куда-то в спину. И от водки легче не становилось. Это надо было пару бутылок выпить ему, чтобы уж вырубиться совсем и ничего не чувствовать.
— Я выхожу иногда, — продолжал Олег, вскрывая новую банку тушенки. — Вижу мужика одного с завода, с которым работал, ага. Тут рядом, на Смирнова, в подвале целый табор организовался — четыре семьи. Плохо, говорят, совсем стало без воды-то, ага, так тоже в Благонравное думают перебираться.
— Выкурить пионеров не пробовали? — тяжёлый взгляд Пастыря упёрся в Олеговы прозрачные глаза.
— Кто? — опешил тот.
— Вы. Оружие-то, поди, есть у мужиков? Неужели не осталось ничего после ментов да бандитов? А «Охотник» магазин?
— Да есть стволы так-то, — пожал плечами хозяин. — Стрелял кто-то в этих пионеров пару раз. Только куда тут попрёшь, с берданками да «макарами» против этой шоблы. Их там человек шестьдесят, не меньше, ага. Автоматы, винтовки. У них даже гранаты есть — слышно было пару раз как взрывали что-то. Крутые ребята, не смотри, что малолетки. А тут пойди попробуй собери кого — одни трупы да умирающие, да боятся все друг друга: вдруг ты заразный, ага.
— Женька! — пьяно сквасилась и заскулила Надежда. — Женечка наш… А вдруг… Как же можно-то… стрелять-то… Сыно-о-оче-е-ек!..
— А ты издалека пришёл? — поинтересовался у Пастыря Олег.
— Угу, — кивнул тот, пытаясь собрать глаза в кучку. После двух стаканов водки отвыкший от этого пойла и голодный организм раскис совсем. И только в сердце больно давил тяжёлый ржавый клин. — Это ж откуда у них столько оружия?
— У пионеров-то?.. Да кто их знает. Там же, возле лагеря охрана стояла — менты и солдаты из части, что в Ледащёво, ага.
— И никто не пробовал добраться до Сосновки?
— Ездили, — пьяно мотнул головой Олег, разливая остатки, открывая новую бутылку. — Я, Степаныч и Костик ездили, ага.
— И что там?
— Мрак, — отозвался тот, опростав свой стакан. — Трупы. Одни трупы кругом. Менты, дети, солдаты, обслуга… И это, слышь… С пулевыми почти все, ага. Красных мало совсем, и они в одном месте сложены. А те, что по территории лежат — с пулевыми, ножевыми, с головами разбитыми.
— Же-е-е-ня! — взвыла женщина. — Сы-ы-ына-а-а!
— Да заткнись ты! — шикнул на неё муж. — Орёшь на весь город! Нам только пионеров тут в гости не хватало, ага.
— А… это… — напрягся Пастырь. — Вадьку моего…
— Не видал, — покачал головой Олег. — Да и пойми: мы ж каждый своих высматривали, ага. Их там с полсотни по лагерю разбросано было… Не знаю… А где красные лежали, так туда идти… сам понимаешь так-то… Мы туда мотались недели через две после того, как пионеры явились, ага. Узнать было трудно уже кого-нибудь… Петрович свою Маринку только по одежде и определил, ага… А я нашего так и не нашёл…
— А здесь Вадьку не видать было?
— Не-а, — Олег сочувствующе нахмурился. — В подъезде никого живых нет. Да во всём доме, наверняка, никого, кроме нас, ага. Я это… цементом посыпаю внизу, в подъезде, на всякий случай. Ни разу ничьего следа не видел.
Пастырь в раздумье посмотрел на зажатый в кулаке стакан, в котором смердяче плескалась водка. Пить больше не стоило. Да и не хотелось. Таблетку бы какую от сердца…
Кто такой этот Виталий Георгиевич, он не знал да и знать не хотел. Это было теперь уже неважно совсем. Ленки нет, а значит, все грехи её искуплены, если были грехи. Теперь нужно было думать про Вадьку. А вариантов, значит, всего два остаётся: либо он там, в лагере, среди… Либо тут, на вокзале.
Вадьку Пастырь знал хорошо: Вадька был тих, не отчаян, с ленцой и подростковым безразличием ко всему, кроме своих каких-то, одному ему ведомых, интересов. Впрочем, это было три года назад, когда пацану было двенадцать. А они ведь быстро меняются в этом возрасте, каждый год так меняются, что и не узнаешь; так что каким стал его сын за эти три года, Пастырь мог только предполагать. Ленка многого не писала, конечно, но по интонации, с какой она говорила о сыне, было видно, что намучилась она с ним уже по самое не могу.
Эх, Ленка, Ленка… Чего тебе надо было? Ведь хорошо жили — ну не хуже, чем другие живут. Мужика, что ли, не хватило, ласки мужицкой? Или дурость бабья в голову ударила, когда этот хрен с горы подъехал с красивыми словами? Или… плюнуть решила на своего законного мужа, поставить крест?.. Ох, бабы…