Anorex-a-Gogo (СИ)

 — Ничего.
 Он улыбается, но его пронзительно голубые глаза остаются такими же холодными.
 — Ты лжец, Фрэнки. Ты получишь то, чего ты заслуживаешь.
 ***
 18:59.
 Солнце медленно заходит за горизонт. Воздух снаружи стал ещё холоднее, но я больше ничего не чувствую. Это онемение отличается от всех, что были когда-либо раньше. Я ничего не чувствую — ни рук, ни туловища, ни ног. Думаю, что единственная причина, по которой я знаю, что моё сердце всё ещё бьётся, — то, что я ещё жив.
 Но не полностью.
 Я на крыше, она находится совсем рядом с окном моей комнаты. Звёзды уже появляются в сумерках вечернего неба. Прямо сейчас я более одинок, чем когда-либо за всю свою жизнь. Все эти годы, что я проводил в одиночестве, прячась ото всех, они никогда ничего не значили. Я окружён красотой — появляющиеся звёзды, закат над горизонтом Джерси, ночь, ожидающая того, чтобы накрыть нас своей тяжёлой темнотой, — но я ничего не чувствую, кроме ужасного, опустошающего одиночества. Как кто-то может быть окружён таким городом, как этот, и чувствовать себя одиноким? Просто это совсем неправильно.
 Есть только один такой мальчик. Он полностью разбит. Он закрывается от всего мира, уплывает, и кажется, что он без сознания. Только он не без сознания, он потерян. Он потерян, но никто не знает об этом, поэтому он молча уплывает прочь. Так далеко, чтобы вернуться обратно не было возможности.
 Я свернулся калачиком на боку, безучастно глядя на, должно быть, красивый закат. Но для меня одного он выглядит кровавым.
 19:00.
 Солнце, наконец, опускается за горизонт. Я потерян. И я один в темноте.
 Жертва 
 Этой ночью я фактически так и не заснул. Мои глаза сухие и воспалённые от того, что несколько часов подряд я смотрю в одно и то же место на стене. Я чувствую себя таким уставшим, что даже не знаю, смогу ли встать. Моё сердце онемело.
 Я даже не делаю вид, что иду в школу. Мой будильник звонит несколько минут, пока не отключается сам. Мама наконец замечает, что я не собираюсь в школу. Думаю, она даже не видела меня со вчерашнего утра, когда я ушёл в школу, потому что когда она вернулась домой прошлой ночью, свет в моей комнате был выключен. Она заходит и спокойно садится на кровать, облокачиваясь на спинку. Молча смотрит в мои потемневшие глаза, на разбитую губу, побитое лицо и оборачивает руки вокруг меня. Она не задаёт мне никаких вопросов, вообще не особо говорит. Просто кладёт свою голову на мою, её щёки тёплые и мягкие, и держит меня. Обнимает. Она пахнет мылом Dove и Chanel № 5, этот знакомый смешанный запах я узнал бы, где угодно. В такие моменты я понимаю, насколько моя мама на самом деле классная.
 — Всё в порядке, детка, — шепчет она мне в волосы. Я обнимаю её в ответ, и она прижимается ко мне. — Завтра всё будет гораздо лучше. Просто подожди и увидишь. Всё будет лучше.
 И что я могу сделать? Я хочу верить ей, я знаю, что просижу этот день, ожидая, пока солнце зайдёт и снова появится на небе, потому что хочу убедиться, что завтра всё на самом деле станет лучше. Ведь что же это за мир, где ты не можешь верить своей матери? Мама всегда, неизменно права.
 Она два раза целует меня в лоб, обнадёживающе похлопывает по плечу, а затем уходит. Наверное, чтобы отправиться в свой офис и выслушивать чужие проблемы. Она вообще собирается остановиться, взять перерыв, чтобы подумать о проблемах своего сына? Наверное, нет. Потому что она просто уверена в том, что завтра всё станет лучше. Жаль, что я не уверен в этом так же, как она.
 Ещё несколько часов или около того я валяюсь в своей постели. Дом тихий, пустой и тёплый, и я долго собираюсь выйти из этой грязной и ужасной комнаты. Но не могу заставить себя это сделать. Я чувствую себя отвратительным. Разрушенным. И я не хочу заразить этим весь остальной дом помимо своей комнаты. Сегодня не будет никакой необходимости в Самозабвенном Анорексике. У меня нет аппетита.
 Думаю, самое худшее то, что я во всём виню себя. Я знаю, что это не моя вина, знаю. Я не сделал ничего плохого. Я поцеловал Джерарда, и для меня это не является абсолютно неправильным поступком. Это идёт вопреки правилам, но не вопреки убеждениям. Но в любом случае, я виню себя. Я не могу ничего исправить, но я разочарован в себе из-за того, что не сопротивлялся Оуэну, а просто позволял использовать меня. В глубине души я знаю, что мог бы остановить его. И не только прошлой ночью, а каждой, когда он пользовался мной, каждой ночью, когда он делал мне больно и опускал меня. Я мог бы что-то сделать. Я мог бы бороться.
 Но я этого не делал. Я никогда ничего не делал, никогда не сопротивлялся ему. Я просто пытался притворяться невидимым.
 Почему я не сопротивлялся? Я так боюсь Оуэна, что просто позволяю ему делать со мной всё, что он захочет? Я действительно такой слабый?
 Я знаю, что нет. Тут что-то другое.
 Ты ищешь оправдание. 
 — Что? — спрашиваю я вслух. Голос звучит так ясно, так близко, что я на самом деле оглядываю комнату, пытаясь найти того, кто говорит. Это до боли знакомый голос, но я не могу его узнать.
 Тебе просто нужен грёбаный повод, чтобы быть невидимым. Оправдание, чтобы ты думал, что это сделает тебя никому не нужным. Чтобы тебе никогда не причинили боль. 
 — Нет, — я задыхаюсь, — это... это больно.
 Потому что ты больной. Но ты это уже знаешь, не так ли? Ты — больной мальчик. Ты даже не заслуживаешь меня. 
 — Заслуживаю тебя? — повторяю я. Вдруг мой живот сжимается и внутри всё скручивается, когда я понимаю, кому принадлежит этот голос. Джерарду.
 ***
 Я бегу в ванную и бросаюсь к унитазу, желудок сжимается в спазмах, но мне нечем блевать, потому что я ничего не ел со вчерашнего утра, когда не выдержал и сожрал два печенья Poptarts. У меня есть плохая привычка обжираться, и это заставляет меня чувствовать себя ещё хуже, потому что я знаю, что те печенья давно переварились и, вероятно, уже отложились у меня на бёдрах. Из-за рвотных позывов моё тело болит ещё сильнее, и я покрываюсь холодным потом.