Предшественница

Значит, остальные блоги, которые я для тебя завел, ты закроешь? спрашивает он, и я злюсь – он имеет в виду, что я настроена несерьезно. Да, у Подружки из Лондона всего восемьдесят четыре подписчика, а у Чиксы от чик-лита – вообще восемнадцать, но у меня и времени не было их как следует вести.
Я возвращаюсь к анкете. Ответили на один вопрос и уже ссоримся. Осталось еще тридцать четыре вопроса.
Сейчас: Джейн
Я просматриваю анкету. Некоторые вопросы решительно странные. Я понимаю, зачем спрашивать, какие вещи человек хотел бы взять с собой или что в обстановке дома он бы поменял, но как быть с такими:
23. Вы бы пожертвовали жизнью, чтобы спасти десять незнакомых людей?
24. А десять тысяч незнакомых людей?
25. Толстые люди вызывают у вас: а) грусть или б) раздражение?
Я понимаю, что была права, когда употребила слово «принципиальность». Эти вопросы – некая форма психометрического теста. Правда, риелторы нечасто употребляют слова вроде «принципиальность». Ясно, почему Камилла так удивилась.
Прежде чем заполнять анкету, я гуглю «Монкфорд партнершип». Первая же ссылка ведет на их сайт. Перехожу по ней, и возникает изображение голой стены. Это очень красивая стена, сделанная из бледного, гладкого камня, но информативнее она от этого не становится.
Кликаю еще раз, и возникают два слова:
Работы
Контакты
Нажимаю на «Работы», и на экране проявляется список:
Небоскреб (Токио)
«Монкфорд билдинг» (Лондон)
Комплекс «Уондерер» (Сиэтл)
Пляжный домик (Майорка)
Часовня (Брюгге)
Черный дом (Инвернесс)
Дом один по Фолгейт-стрит (Лондон)
Кликая на названия, вызываю еще картинки – никаких описаний, только изображения зданий. Все они предельно минималистичны. Все построены с тем же вниманием к деталям, из тех же высококачественных материалов, что и Дом один по Фолгейт-стрит. На фотографиях нет ни одного человека, ничего, что хоть намекало бы на человеческое присутствие. Часовня и пляжный домик почти взаимозаменяемы: тяжелые кубы из бледного камня и листового стекла. Только вид из окон разный.
Иду на «Википедию».
Эдвард Монкфорд (р. 1980) – британский техно-архитектор, работающий в эстетике минимализма. В 2005 году вместе со специалистом по информационным технологиям Дэвидом Тилем и двумя другими партнерами основал «Монкфорд партнершип». Вместе они стали пионерами в развитии домотики, интеллектуальной бытовой среды, в которой дом или здание становится целостным организмом, лишенным посторонних и необязательных элементов.
Обычно «Монкфорд партнершип» принимает заказы по одному. Вследствие этого объем их производства остается умышленно небольшим. В настоящее время компания занята своим самым амбициозным на данный момент проектом: «Нью-Остеллом», эко-городом на 10 000 домов на севере Корнуолла.[1][2]
Я пробегаю взглядом по списку наград. «Аркитекчурал ревью» назвал Монкфорда «блудным гением», а «Смитсониан мэгэзин» – «самым влиятельным архитектором в Великобритании… немногословным первопроходцем, чьи работы столь же глубоки, сколь неброски».
Перескакиваю к «Личной жизни»:
В 2006 году, еще не получив широкой известности, Монкфорд женился на Элизабет Манкари, коллеге по «Монкфорд партнершип». В 2007 году у них родился сын Макс. Мать и ребенок погибли в результате несчастного случая при строительстве Дома один по Фолгейт-стрит (2008–2011), который должен был стать их семейным домом, а также наглядным пособием для юных талантов «Партнершип».[3] Некоторые критики[кто?] называли эту трагедию и последовавший за ней длительный творческий отпуск Эдварда Монкфорда в Японии событиями, сформировавшими строгий, крайне минималистский стиль, принесший «Партнершип» известность.
Вернувшись из отпуска, Монкфорд отказался от первоначальных планов Дома один по Фолгейт-стрит – на тот момент еще строившегося объекта[4] – и спроектировал его заново. Получившийся в итоге дом удостоился нескольких престижных наград, в том числе Стерлинговской премии Королевского института британских архитекторов.[5]
Я перечитываю эти слова. Значит, дом начался со смерти. Точнее, с двух; двойная утрата. Что, поэтому я почувствовала себя там, как дома? Что, есть какое-то родство между его строгими пространствами и моим ощущением потери?
Я машинально бросаю взгляд на чемодан у окна. Чемодан, полный детских вещичек.
Мой ребенок умер. Моя дочь умерла, а потом, три дня спустя, родилась. Даже теперь неестественная неправильность этого, ужас этого случайного извращения должного порядка вещей мучают меня едва ли не сильнее всего прочего.
Доктору Гиффорду, врачу-акушеру, хотя он был едва старше меня, выпало посмотреть мне в глаза и сказать, что ребенка придется рожать естественным образом. Риск инфекции и прочих осложнений, а также тот факт, что кесарево сечение – это серьезная операция, означали, что больница не предлагает его в случае внутриутробной смерти. Предлагает: это слово он и употребил, как будто родить ребенка, хотя бы и мертвого, посредством кесарева сечения – какой-то подарок, вроде бесплатной корзинки фруктов в гостинице. Но они спровоцируют роды медикаментозно, через капельницу, сказал врач, и сделают так, чтобы все прошло быстро и безболезненно.
Я подумала: но я не хочу, чтобы было безболезненно. Хочу, чтобы было больно, и хочу родить живого ребенка. Стала гадать, есть ли дети у доктора Гиффорда. Подумала, что да. Доктора женятся рано, обычно на коллегах; к тому же мой был уж слишком мил, чтобы оставаться в холостяках. Вечером он, наверное, вернулся домой и за пивом перед ужином рассказал жене, как прошел его день, употребляя слова вроде внутриутробная смерть, доношенный и, возможно, жутковато. Потом его дочь показала ему рисунок, который сделала в школе, а он поцеловал ее и сказал, что она умница.
По собранным, напряженным лицам врачей, делавших свое дело, я понимала, что даже для них мой случай – редкий и ужасный. Но если они находили некое утешение в своем профессионализме, то меня одолевало и отупляло одно лишь ощущение неудачи. Когда мне ставили капельницу с гормонами, чтобы запустить процесс, я слышала вой другой женщины где-то в родильном отделении. Но этой женщине предстояло уйти оттуда с ребенком, а не с направлением к специалисту по работе с потерявшими близких. Материнство. Тоже странное слово, если задуматься. Буду ли я формально считаться матерью, или есть какой-то другой термин для того, кем я становилась? Я уже слышала, как вместо постродовой говорят постнатальный.
Кто-то спросил про отца, и я покачала головой. Отца нет и не предвидится, только вот моя подруга Миа, бледная от горя и переживаний; весь наш тщательно продуманный план родов – ароматические свечи и ванна, айпод, набитый Джеком Джонсоном и Бахом, – рухнул в сумрачной медицинской суете; о нем даже не упоминалось, словно он всегда был лишь частью иллюзии, что все безопасно и хорошо, что я управляю ситуацией, что роды – это немногим тяжелее похода в СПА-салон или какого-нибудь особенно жестокого массажа, а не смертельно опасное дело, в котором такой исход вполне возможен, даже ожидаем. Каждый двухсотый, сказал доктор Гиффорд. В трети случаев не могут найти причину. То, что я была в хорошей форме и здорова – до беременности ежедневно занималась пилатесом и хотя бы раз в неделю бегала, – значения не имело, как и мой возраст. Какие-то младенцы просто умирают. Я осталась без ребенка, а маленькая Изабель Маргарет Кавендиш – без матери. Не состоялась целая жизнь. Когда начались схватки, я глотнула смешанного с газом воздуха, и моя голова наполнилась кошмарами. В нее поплыли образы чудовищ в викторианских банках с формальдегидом. Я закричала и напрягла мышцы, хотя акушерка говорила, что еще не пора.