И пусть вращается прекрасный мир

Корриган пожал плечами.
— А они по-прежнему заходят, — сказал он. — Девицы. Я не поощряю, честно. Ну а что им еще делать? Мочиться на улице? Невелика помощь, но хоть что-то. Сюда всегда можно забежать. Бесплатный толчок.
Он выставил на стол чай и тарелку с галетами, отошел к молитвенной скамеечке — простая деревяшка, на которую он оперся, опускаясь на колени, — и поблагодарил Бога за печенье, за чай, за прибытие брата.
Корриган еще молился, когда дверь снова хлопнула и ввалились три проститутки.
— У да тут прям снег идет, — проворковала та, что с зонтиком, встав под вентилятор. — Привет, я Тилли.
От нее исходил жар, лоб — в капельках пота. Зонтик она бросила на стол, с легкой усмешкой посмотрела на меня. Такую заметишь издалека: блескучие тени для век под громадными стеклами солнечных очков в розовой оправе. Другая девица чмокнула Корригана в щеку и тут же начала прихорашиваться перед осколком зеркала. Самая высокая из трех, в белом парчовом мини-платье, уселась рядом со мной. Вроде мексиканка, хотя кожа очень уж темная. Подтянутая и гибкая, ей бы по подиуму ходить.
— Привет, — с улыбкой сказала она. — Я Джаззлин. Можешь звать меня Джаз.
Ей было всего семнадцать или восемнадцать, один глаз зеленый, другой карий. Макияж тянул вверх и без того высокие скулы. Она перегнулась через стол, взяла чашку Корригана, подула на чай и оставила мазок помады на ободке.
— Ума не приложу, Корри, отчего ты не кладешь лед в эту пакость, — сказала она.
— Не люблю, — ответил Корриган.
— Хочешь стать американцем — сыпь туда лед.
Хозяйка зонтика захихикала, словно Джаззлин выдала нечто восхитительно пошлое. Эти две будто пользовались своим кодовым языком. Я отодвинулся было, но Джаззлин тут же потянулась снять нитку с моего плеча. Сладкое дыхание. Я снова посмотрел на Корригана:
— Ну, так ты вызвал копов? Этого парня замели?
Вопрос, кажется, застал брата врасплох.
— Какого парня? — переспросил он.
— Который сунул тебе в глаз.
— За что бы его замели?
— Ты серьезно?
— К чему мне его арест?
— Тебя опять кто-то побил, милый? — поинтересовалась проститутка с зонтиком. Она не сводила глаз с пальцев. Откусила краешек ногтя с большого и теперь разглядывала добычу. Остаток краски с ногтя соскребла зубами, а полумесяц огрызка положила на вытянутый палец, щелчком отправила в меня. Я с оторопью уставился на ее белозубую улыбку.
— Не выношу, когда меня дубасят, — объявила она.
— Иисусе… — вырвалось у меня.
— Хватит, — сказал Корриган.
— Им лишь бы метку оставить, а? — сказала Джаззлин.
— О’кей, Джаз, уже достаточно, лады?
— Как-то раз один парень, этот ублюдок, четырежды мудак, избил меня толстенным справочником. Знаете, чем хороша телефонная книга? Куча имен — и ни одно не оставляет синяков.
Джаззлин поднялась с тахты и стащила блузку. Неоново-желтый лифчик бикини.
— Он ударил меня сюда, вот сюда и еще сюда.
— О’кей, Джаз, тебе пора.
— А спорим, тут где-то и твое имя сыщется.
— Джаззлин!
Вздохнув, она не тронулась с места.
— Твой брат милашка, — призналась она, застегивая блузку. — Мы все его обожаем. Как шоколад. Как никотин. Разве не так, Корри? Мы любим тебя, как никотин. Тилли по уши в него втрескалась. Правда, Тилли? Тилли, ты меня слушаешь?
Проститутка с зонтиком отошла от зеркала. Прикоснулась к размазанной помаде в уголке губ.
— Старовата для цирка, но умирать пока рано, — заметила она.
Джаззлин теребила под столом глянцевый бумажный пакетик. Корриган потянулся к ее руке:
— Не здесь. Ты же знаешь, тут нельзя.
Она закатила глаза, вздохнула, уронила шприц в сумочку.
Хлопнула о стену дверь. Все трое послали нам воздушные поцелуи; Джаззлин, впрочем, не стала оборачиваться. Уходила этаким захиревшим подсолнухом, с выгнутой назад рукой.
— Бедняжка Джаз.
— Кошмар.
— Ну, она старается хотя бы.
— Старается? Да она конченая. Как и все они.
— Вот и нет — они хорошие люди, — возразил Корриган. — Просто сами не знают, что делают. Или что делают с ними. Все дело в страхе. Понимаешь? Они трясутся от страха. Как и все мы.
Он пригубил чай, не стерев пятна с ободка.
— Страх витает в воздухе, — сказал он. — Как пыль. Ходишь, не замечая ее, не видя ее, но она все равно есть — оседает, покрывая все кругом. Ею дышишь. В ней возишься. Пьешь. Ешь. Но частицы страха настолько малы, что их не видно. И ты ими покрыт. Они повсюду. Говорю тебе, мы все напуганы. Просто задержись на миг: вот он, страх, обволакивает лица, липнет к языкам. Стоит забыть о нем — и нами завладеет отчаяние. Но останавливаться нельзя. Надо двигаться.
— Зачем?
— Не знаю… В том-то и дело.
— На кой тебе все это сдалось, Корр?
— Думаю, одних слов недостаточно, знаешь ли. Нужно облекать их плотью. Но в этом-то все и дело. Мне тоже нелегко, брат. Я вроде божий человек, но редко упоминаю Его. Даже когда говорю с этими девушками. Держу мысли при себе. Ради собственного душевного покоя. Чтобы унять совесть. Если начну думать вслух, то скоро сойду с ума, наверное. Но Он все-таки слышит. Бог слушает нас. Почти все время. Это так.
Осушив свою чашку, он подолом рубашки отер с нее пятно помады.
— Но эти девушки… Порой мне кажется, они верят сильнее меня самого. Во всяком случае, они веруют в очередную подъезжающую машину.
Корриган поставил перевернутую чашку на ладонь, покачал ее.
— Ты не пришел на похороны, — сказал я.
На ладонь пролилось немного чая. Поднеся ко рту, Корр провел по ладони языком.
Наш отец умер несколько месяцев назад. Прямо в университетской аудитории, где рассказывал о кварках. Такие элементарные частицы. Он намеревался завершить лекцию, несмотря на боль в левой руке. Эй, три кварка для мюстера Марка!  [21]Спасибо за внимание. Берегите себя. Спокойной ночи. Пока-пока. Нельзя сказать, чтобы новость меня потрясла, но я завалил Корригана телеграммами и даже дозвонился до полицейского участка в Бронксе, но там сказали, что ничего не могут поделать.
На кладбище я крутил головой, надеясь, что на узкой тропинке вот-вот увижу брата, может, даже в старом отцовском костюме, но он так и не явился.
— Народу было немного, — сказал я. — Маленькое англиканское кладбище. Рабочий с газонокосилкой. Так и не вырубил двигатель, пока шла служба.
Корриган все крутил чашку, словно рассчитывая на пару последних капель.
— Что из Писания читали? — спросил он наконец.
— Не помню уже, прости. А что?
— Неважно.
— А что бы ты сам выбрал, Корр?
— Ну, не знаю даже. Из Ветхого Завета, наверное. Что-нибудь первобытное.
— А конкретнее?
— Ума не приложу.
— Да брось, скажи.
— Не знаю! — заорал он. — Понял? Ни хуяне знаю!
Меня как ошпарило. Стыд бросил брата в краску. Он опустил взгляд, снова поскреб фарфор полой рубашки. Чашка громко пискнула в его руках, и я сразу понял, что никаких разговоров об отце у нас больше не будет. Корр перекрыл эту дорожку, быстро и твердо, вкопал пограничный столб: вход воспрещен. И у брата, оказывается, есть свой изъян, причем в такой глубине, что разобраться с ним он не в силах. Забавно даже. Корригану требовалась чужая боль. Исцелять собственную он не спешил. За эти мысли меня тоже кольнул стыд.
Молчание по-братски.
Корриган сунул скамеечку под колени, как деревянную подушку, и забормотал что-то нараспев.
Поднимаясь на ноги, обронил:
— Прости, что выругался.
— Ты меня тоже.
Встав у окна, он рассеянно подергал шнур жалюзи — открыл, закрыл. Внизу, где-то у опор автострады, истошно закричала женщина. Двумя пальцами Корриган раздвинул планки.
— Кажется, это Джаз… — сказал он.
Полосатый в оранжевом свете фонарей, мой брат одним прыжком пересек комнату.
* * *
Долгие часы безумия и бегства. Многоэтажки в плену у воровства и ветра. Нисходящие воздушные потоки творили собственную погоду. Пластиковые пакеты, подхваченные летним ветерком. Престарелые доминошники во дворе, под слоем летящего хлама. Хлопки обрывков полиэтилена, похожие на выстрелы. Стоит понаблюдать за мусором, и можно определить точную форму ветра. Пожалуй, на его игры действительно стоило поглядеть: законченные, яркие, сногсшибательные завитушки, замысловатые восьмерки, спирали и кольца. Порой клочок полиэтилена налетал на трубу или задевал сетку ограды, затем резко пятился, точно получив предупреждение. Ручки пакета схлопывались, и он падал от слабости. Деревьев нет, в ветвях не застрять. Мальчик из соседней квартиры высунул из окна удочку без лески, но ничего не поймал. Пакеты часто взмывали в небо, замирали там, словно озирая серую округу, а затем пикировали вниз: один вежливый реверанс — и летим дальше.