Мастер Лабиринта (СИ)

Я медленно вдохнул и медленно выдохнул - как учил Андрей. Прислушиваясь к шуму воздуха в трахее. Отказываясь принимать его за звук осьминога, который ползёт ко мне, подтягивая шершаво одну мясистую конечность за другой.
Я должен справиться. Я должен выиграть этот конкурс. Я должен стать лучшим.
Но остальным - остальным же не так плохо. Ксавье наверняка уже рисует, а я не начал даже.
Мне нельзя проиграть. Я должен идти дальше. Не останавливаться.
Как Золушка не останавливалась ни на миг - спасая свою жизнь. У неё, наверное, тоже разрывались от боли лёгкие. И ей, наверное, тоже выворачивал кости ужас. Предчувствие неизбежной смерти. Силы, которой все равно кто ты, что ты чувствуешь, которая в миллиарды раз больше тебя - и которая равнодушна, словно волна цунами.
Медленно, вдох за вдохом, я пробился через стену паралича.
Освободил руки, нащупал жирный стержень угля и согнулся над листом бумаги, словно в молитве старому богу.
Осьминог-тьма смотрел мне в позвоночник, ждал, пока я сброшу повязку и обернусь. Это была бы моя последняя победа в жизни. Существа вроде него не любят, когда их застигает взгляд.
Память вела меня: бег Золушки. Тёмный фактурный лес: линии, кривые пальцы деревьев, камни на земле, старые стебли травы, вросшие намертво в твёрдую почву.
Я вновь ловлю Золушку в той же секунде, что и на последних двух картинах: она обернулась в три четверти. Её взгляд в ужасе расширен, чёткий рот приоткрыт. В волосах - мусор и листья. По шее струится кровь. Из-под разодранной футболки видна худая девичья грудь и живот, и выступающие рёбра. Тень приближается к ней. Тень вепря. Она видит его целиком - и это миг её смерти. Я вижу лишь тень зверя.
Нет, не так.
Картинка расслоилась, разошлась под моими пальцами.
Золушка не в лесу. Она стоит так же, и взгляд у неё такой же. Но она не в лесу, а на плоской крыше и за её спиной - оранжевые огни фабрик, высунувших трубы из воды Озера. Ветер разобрал сложную причёску на пряди, и они золотом вьются вокруг идеального овала её лица.
На Золушке не рваная детская футболка, а длинное гладкое платье, алое, как артериальная кровь.
Она не похожа на ту себя. Но у неё тот же взгляд. Взгляд человека, который знает, что сейчас умрёт.
И я, соучастник её убийства, словно в детской книжке-переводке, обводил углем контуры её тела, край крыши, холмы пустыря и гладь озера за её спиной. Механическое успокаивающее занятие, уводящее меня от пропасти, в которую я заглядывал минуту назад... или год назад, неважно. Пропасть - она всегда рядом. Раскрыла глотку, готовая меня проглотить.
Я отступаю от неё мелкими шагами, штрих за штрихом. Золушка, наоборот, подходит к ней - пятясь от своей смерти, шаг за шагом приближается к краю крыши.
Картина углублялась. Приобретала трехмерность и болезненную чёткость.
Визг.
Кричали здесь, в классе. Рядом со мной. Так пронзительно, что я услышал через беруши.
Вскинул руки - сбросить повязку.
Замер, сжимая в пальцах края ткани.
Если я сделаю это сейчас - то нарушу правило.
Но кому-то здесь нужна помощь. Так просто не орут. Кому-то рядом со мной срочно нужна помощь. Но - правило...
Если это - жизнь и смерть? Если это очень важно? ... Если это испытание? Насколько я сосредоточен. Насколько я целеустремлён.
Я вслушивался - но крик не повторился. Грифель лопнул в напряжённых пальцах, уголь жирно размазался по рукам. Я с силой потёр ладонями о брюки, пытаясь стереть чёрное с кожи. Саму тьму, прилипшую ко мне.
Если продолжу рисовать - испорчу картину.
Я прижал ладони к глазам, чтобы сорвать повязку.
По ту сторону стеклянной стены "аквариума" стоял Мастер. Он был высок, широкоплеч, и похож на горца-короля. Мария прильнула к его боку. Она красива сейчас, кажется, даже светится - как мадонны на старых картинах: золотые блестящие волосы, изысканные руки - одну ладонь она прижала к щеке Мастера. Она самая красивая женщина, из всех, что я видел в своей жизни. Рядом с ней хочется упасть на колени и плакать от радости.
Нет. Нет, это всё не так. Какая же она женщина? Ей едва четырнадцать. Она болезненна худобой недоедающего подростка. Длинноногая и длиннорукая. Веточки и листья в гриве золотых волос. Приоткрытый яркий рот - она разбила его, падая.
Это Золушка, а не Мария, прижалась доверчиво к Мастеру.
Мне больно на это смотреть. Потому, что Золушка - моя.
Я отвёл взгляд.
Справа от меня Индия, сложившись, словно от боли в животе, раскачивается над клавишами синтезатора. Я не вижу, играет она или нет - заслоняют длинные, двигающиеся, словно водоросли в воде, волосы. Не слышу ни звука.
На ней все ещё повязка. Как и на Константине. Как и на Ксавье, который рисует стремительными мазками - используя пальцы, вместо кисточек.
Как и на Фредерике.
Которая дерётся с чёрным человеком, швыряя в него руки и ноги. Защищаясь от его ударов блоками и уклонами. Она спортивная и сильная, но все же не столь сильная, как взрослый мужчина. Чёрный человек бьёт её по бедру и она падает. Он бьёт её в живот, а потом в голову. Она не кричит больше - ей нечем дышать. Но она вскидывает ноги, ударяя его пяткой в подбородок.
Я вскочил, собираясь ей помочь, и вдруг понял, что чёрный человек - её тень. И нет никаких ударов.
Фредерика вновь была на ногах, продолжая танец-сражение.
Я прижал ладони к глазам и ощутил ткань повязки. И всё же, видел, как танцует Фред, изображая убийство. Как раскачивается Индия, словно инструмент причиняет ей боль. Как Агата застыла, глядя на нас.
Как Мастер и Золушка, из-за стекла, одинаковыми взглядами впились в меня.
Я дёрнулся, когда кто-то прикоснулся к плечу. Сорвал повязку. Агата стояла рядом со мной, а не там, где я её секунду назад «видел». Ни Мастера, ни Золушки за стеклом «аквариума» не было.
Агата что-то сказала. Я качнул головой отрицательно. Вытянул затычки.
- Время вышло. - Повторила женщина. - Работу.
Я вспотел, словно выловленная из ведра мышь. В голове гудело. В глазах дёргало. Ладони - тёмные от угля.
В чёрных абрисах на листе передо мной смутно проглядывались очертания человека, но - не более. Слишком много линий, слишком они жирные и продавленные. Пятна там, где я размазал уголь. Ничего похожего ни на Золушку, ни на Марию - детские уродливые каракули.
И всё равно жалко отдавать их Агате. Она подняла лист сама.
Ксавье широко улыбнулся, увидев мой рисунок. Перед ним лежала трёхцветная симметричная мандала, в которой чередовались цвета жжёной сиены, индиго, и шартреза. Листки мандалы ровные и продолговатые, как будто он рисовал их под лекало. Он лучше. Он всегда будет лучше, ненавижу его.
Агата собрала остальные работы. Автоматически выполненную нотную запись Индии - оказалось, что синтезатор с механо-электронной начинкой (неприятный холодок по коже - не у меня одного, судя по тому как Индия потёрла запястья). Запись танца Фред, сделанную на старую плёночную камеру, рисунок Ксавье.
- Я ничего не придумал. - Равнодушно пожал плечами Константин, когда Агата подошла к нему. - Ну... так получилось.
- Я вернусь через несколько минут. Решение принимает Мастер. - Произнесла Агата, и оставила нас в классе.
- Ты чуть все не испортил. - Константин, не вставая с пола, передвинулся ко мне ближе. - Что это с тобой было? Я слышал, как ты вставал.
- Слышал?
- У меня хороший слух.
Фредерика и Индия тоже разговаривали, склонившись над клавишами: тёмная голова и светлая голова.
- Мне показалось, что Фред кричала. Это иллюзия. Так бывает, когда закрываешь уши. Почему ты ничего не сдал? Ничего не придумал?
Он же сочинял весь день, мог что-нибудь готовое Агате отдать.
- Да нет. Придумал. - Константин потёр затылок. Глянул на прозрачную стену класса. - Но... Это не для них. Понимаешь, иногда... необходимо скрывать. Чтобы не исчезла сила из слов. Понимаешь?
Немного. Мне не всегда хочется показывать свои картины - но я обычно переступаю это. Потому что сильнее, чем спрятаться, хочу быть замеченным.