Софринский тарантас

Я как сейчас помню его. Лицо мужественное. Глаза простые, без всякой утайки. С особым нетерпением он все кого-то дожидался. И очень часто прислушивался к шагам в коридоре, к звукам и шорохам за палатным окном.
— Мамань, — часто шептал он матери. — Если бы ты знала, как обидно. И надо же мне было на таком месте упасть…
— Не волнуйся… — любовно успокаивала та его, но скорбь все равно, как ни прятала она ее, проступала на лице.
День и ночь ему ставились капельницы. Через тоненькие пластмассовые зонды в места ампутаций вводились антибиотики. Почти каждый день в вену вводились медикаментозные средства, предотвращающие тромбообразование, частый бич больших ампутаций. Парня и морально поддерживали как могли. Хвалили за мужество, успокаивали, уверяли, что все наладится, а главврач пообещал даже раньше времени договориться с протезным заводом, чтобы ему сняли мерку. Но, увы, парень все равно был грустен.
Наконец пришла Нина, его жена. Модненькая, хрупкая, какая-то вся нервная. Все вышли из палаты, решив оставить их одних. Однако парень не мог ее встретить, он после обезболивающих крепко спал. Но она не зашла в палату. Всего минуту постояла у порога и, бегло посмотрев на туго забинтованные культи обеих ног и ничего не сказав ни врачам, стоявшим недалеко, ни родителям, жадно ловившим ее взгляд, ушла из больницы и больше к нему никогда не приходила. Как выяснилось после, она бросила парня. По долгому отсутствию жены он, видно, все понял сам. Внешне оставался мужественным. Хотя чувствовалось, что волновался как никогда сильно. Врачи ему назначили двойную дозу обезболивающих и успокаивающих средств, но они, что очень редко бывает в медицине, не помогали ему.
В день выписки, когда он прощался со всеми, слезы стояли в его глазах.
— Не волнуйся, сынок… — успокаивала его мать. — Ты никого не убил… А горя у кого не хватает… — И, прижимая платочек к щекам, свободной рукой держалась за сынов костыль.
Врачи были в трансе. Сколько они промучились, сколько они отдали сил, чтобы спасти парня. И невзирая ни на что, они его вылечили. Но кто вылечит его душевную рану, которая намного страшнее и тяжелее травмы физической?
Заболели у нас сразу два водителя. Чтобы машины не простаивали, главврач попросил с хлебокомбината, он находился рядом со «Скорой», двух шоферов для временной подмоги. Мне пришлось ездить с маленьким вихрастым парнишкой. Звали его Федей. Чудной он был, все как-то сторонился меня.
Вызов, бывало, обслужим, приедем на станцию, а он в комнату отдыха, предназначенную специально для шоферов, не идет, а сидит в кабине, книжку читает или газетку просматривает.
— Что с тобой?.. — спросил я его. — Почему всех сторонишься?
— А зачем мне с вашим народом дружить, если я есть временщик, — буркнул он. — Недельку поработаю с вами, а потом опять на хлебокомбинат уйду. Меня на линию ставят, хлеб вечерами развозить.
А один раз, когда мы возвращались с тяжелого вызова, я спросил его:
— Ты, наверное, раньше думал, что больных возить сущий пустяк?
— А мне все равно кого возить, — спокойно ответил он. — Только бы машинка тянула. А насчет жалости, мне и хлеб, и больных одинаково жалко. Все ведь так взаимосвязано.
Он был крепкий, жилистый парень. Водил машину легко и умело. В городе знал все потайные дороги, и благодаря его дорожным «секретам» мы на некоторые дальние вызовы вместо двадцати минут добирались за пять.
Но вот, гляжу, приболел он. То и дело кашляет и не успевает носовые платки менять, видно, насморк крепко его мучил. Я предложил свои услуги.
— Федя, разреши, я твои легкие прослушаю…
А он:
— Ну уж нет, как-нибудь сам обойдусь. Подышу над картошкой, мать-и-мачеху заварю.
— Ты не прав… — возмутился я. — Как так можно заниматься самолечением, если не установлен точно диагноз?
— А вот так… — вдруг в какой-то грусти усмехнулся он и добавил: — С вами, медиками, нельзя дружить.
— Да ты в своем уме? — возмутился пуще прежнего я.
— А как же, слава богу, еще не заговариваюсь… — спокойно произнес он. И, откашлявшись, отвернулся от меня, не желая, видно, разговаривать. «Что-то непонятное с парнем происходит…» — подумал я. Но когда мы прибыли на станцию, я вновь, как прежде, начал настаивать на обследовании его легких и обязательном осмотре. А он опять в ответ:
— Я без вас, сам выздоровлю…
— Что за дикость… — возмутился я не на шутку. — Ты что, сектант?
А он меня вдруг резко как оборвет:
— Хватит. Здоровье есть мое личное дело. Как захочу, так им и распоряжусь… — А потом в каком-то новом приливе злобы оттого, что его потревожили, он, побледнев, прижал руки к груди и взволнованно-исповедальчески заговорил:
— Аллергия у меня к врачам, понимаете ли вы это или нет, аллергия. А во-вторых, я уже говорил, что с вами, медиками, нельзя дружить. Сколько я ради вашей заботливости горечи пережил, одному богу известно… И наказывал себе я не один раз ни в коем случае не связываться с вашим братом. Так нет же, наоборот, к врачам лез, словно кто меня в спину подталкивал. Один раз приехал к нам на хлебозавод хирург за изюмом. Разговорились. Я попросил его левое колено мне подремонтировать. У меня работенка, сами ведь знаете, не шуточная, по целым суткам то и дело педали приходится нажимать. А как их нажимать, если с каждым годом сустав костенеет и движения ограничиваются. Он согласился меня прооперировать. Я думал, выпишусь от него через месяц, а выписался через год. Он мне такую операцию сделал, что у меня ногу вообще заклинило. После него мне шесть операций сделали, ох и намучился я.
Два года назад подселили ко мне на площадку врачиху-терапевта. Подружились семьями. Стала она по-дружески наблюдать меня. Все делает любя, соседка все же. Я ей хлебца свеженького, а она мне давленьице измерит, сердце послушает. Короче, лучшего врача не встречал. И все бы хорошо было. Но вдруг в одну из весен она заявляет мне: «У тебя, мол, Федя, кровоточащая язва желудка начинается, и тебе, мол, надо срочно оперироваться. Иначе…» — и так смотрит на меня, словно я вот-вот должен умереть. Растерялся я. Домой прибежал, жене рассказал. И запаниковал. Открытки от врачихи с направлением на операцию дождем сыпались на меня. Наконец насильно привезли меня в стационар. Жена расписку дала, что, мол, не возражает против удаления моего желудка. А сам я возразить не могу, потому что под уколами нахожусь, притупили они мою волю, боятся, вдруг я убегу. За время нахождения в стационаре три раза меня поднимали в операционную, и все три раза операцию откладывали, то ли диагноз не подтверждался, то ли расхождения в анализах какие-то были. Короче, с язвой непрооперированной я до сих пор хожу.
А полгода назад пришла к моей соседке подруга-невропатолог, познакомился я с ней. А на следующий день меня скрутил такой радикулит, что я два месяца пролежал в неврологии, а потом еще месяц с палочкой в поликлинику ходил. Совсем недавно по пути на работу подвез стоматолога. Познакомился. Парень ушлый, бойкий, все время смеется. Я помог ему машину отремонтировать. И вдруг на следующий день после ремонта зуб у меня как заболит. Я к нему. А он вместо больного здоровый зуб вырвал и лишь после этого для профилактики вырвал и больной. Двух зубов лишился. Раньше я хлеб обеими сторонами жевал, теперь одной. Вот такие-то дела, — и, вздохнув, он хрипло добавил: — Нельзя с вами, медиками дружить, плохая это примета…
Легкие его шумят. И он не успевает вытирать свой нос платком. Я ничем не могу ему помочь. Мне жалко парня. Стараюсь его переубедить, объяснить, что все то, что с ним произошло, чистая случайность. Но он не поддается моим уговорам. Так и расстались мы с ним, он больным, я здоровым.
Через недельку, обслуживая вызовы уже совсем с другим шофером и находясь недалеко от хлебокомбината, я заехал к Федьке. Его крытый грузовик загружали хлебом. Он, стоял рядом и все так же, как и прежде, кашлял.
— Федя… — окликнул я его.
Вздрогнув, он посмотрел на меня, но сделал вид, что не узнал. Понимая, что он болен, я подошел к нему.