Долгота дней
— Рад, конечно, — закашлялся ты, Иван Иванович, — просто как-то это все, — ты с трудом подбирал верное слово, — необычно.
— Верно подмечено! — засмеялся связист. — С покойником париться — та еще аттракция. А ты не бери в голову. Я ведь твой дед только до некоторой степени. Надеюсь, ты это понимаешь? Пора тебе понимать уже, потому как итоги подбивать станем.
— А что с Федей будет?
— С ним, что ли? — брезгливо глянул Егор Иванович на лежащее внизу тело. — Уже ничего. Его время водку жрать да баб трахать вышло. Займется чем-нибудь полезным.
— Например? — искоса глянул ты на деда.
— Федька станет бобром средней полосы России, — убежденно проговорил Егор Иванович, — будет хатки строить на крутых и обрывистых берегах. На мелких ручьях и речках плотины возводить станет, валить деревья, подгрызая их у основания, отгрызать ветки, разделять стволы на части. Кушать будет строго осину или березу, в скоромные дни — тополь или иву. А на десерт теперь у него будет не марихуана с чаем, а кувшинка, ирис и рогоз. В общем, окунется в лесную жизнь святой Руси. Забудет о дурных пристрастиях. Лет на восемьсот. Так что с ним все ясно. А вот что нам с тобой делать, добрый молодец? Это загадка. Ведь тебя поволокут сейчас в малахитовую комнату, но там ты, конечно, ни на один вопрос ответить не сможешь. Потому многое зависит от того, что скажешь сейчас.
— Да что сказать-то? — пожал ты плечами и вдруг понял, что стоишь на коленях перед гробом. В гробу — мальчишка лет восемнадцати. Вокруг люди теснятся. Могилка неудобно так вырыта, с самого краю старого кладбища, у оградки. Жара страшная, и ветер сухую пыль несет. Палящее солнце вбивает собравшихся в землю по грудь. Покойник же холоден и бесстрастен. Нисколько не плывет, свеж и чудесен, пахнет лавандой. Кажется, что все солнце мира ему нипочем. Ты оглядываешься, Иван Иванович, встаешь с колен, наклоняешься над гробом. Мертвый солдатик открывает глаза, садится, улыбается тебе. И только в этот момент ты понимаешь, что это ты убил его. Именно ты — и никто другой.
— Ну и чего пришел? — спрашивает он. — Тебя-то сюда точно не звали.
— Сам не знаю, — говоришь ты, Иван Иванович, — не понимаю.
— Может, хочешь поговорить о том, зачем убил меня? Дело хорошее. Главное, никогда не поздно.
— Это война, — сглатываешь ты вязкую пивную слюну. Невпопад думаешь о том, что на самом деле до сих пор сидишь в парилке, что все это тебе кажется, что это бред. И страшно ты потеешь именно поэтому. Да и жажда в тебе именно оттуда. А еще ты чувствуешь, что если сейчас же не встанешь под ледяной душ, сердце не выдержит.
— Говоришь, война? А что ты на этой войне делал? — спрашивает мальчик и улыбается без осуждения. И это тебя мучает больше всего. В его глазах ненависти нет.
— Да как же, — пожимаешь ты плечами, — русских защищал…
— Так я сам русский, — говорит паренек, улыбается еще шире, оглядывается. — Вон мамка моя убивается, Евгения Константиновна зовут. Между прочим, школьный учитель из Краматорска. Русская. А вот батя, он у меня пожилой уже. Родом из Белоруссии. Думаю, через месяц не выдержит горя, запишется в добровольческий батальон. И его в точно такой же жаркий день в конце июля убьет русская снайперша, молодая баба из-под Томска. Мать переживет батю ровно на год. Так что ты своим выстрелом всю семью нашу загубил, Ваня. Всю семью. Как тебе это?
— Не хочу этого знать!
— Хочешь или нет, уже знаешь. Так лучше ответь мне, что ты, Иван Иванович, на этой войне делал?
— Да что мы, млять, политику сейчас обсуждать станем?! — нервничаешь ты, и не зря, поскольку в этот же самый момент внезапно отчетливо понимаешь — нет никакой политики. И геополитики тоже нет. Духовных скреп — тем более. Настоящих интересов нет и не может быть у России нигде, кроме как в самой России. Да и основная масса фашистов Евразии расположились аккуратно между Владивостоком и Калининградом. Осмыслив это в доли секунды, ты понимаешь, что Украину спасать не надо было. Вот не надо — и все, Иван. Вообще единственный человек, которого в твоей жизни нужно было спасать, — это ты сам, Иван Иванович Иванов. — Я русских защищал, русских людей! — кричишь ты. — От бандеровцев, от Запада, от Америки!
— Ну что ж, судя по мне, вполне успешно, — говорит солдатик, улыбается и хлопает тебя по плечу, — молодец! — Качая простреленной головой, снова ложится в гроб.
Тебя швыряет в сторону, вверх, вниз. Перед тобою незнакомое село, холмы, речка течет внизу. На высоком пригорке кладбище. Не такое, как ты привык, немного другое. И кресты стоят иные.
И молитву пан-отец читает на украинском языке. Сельчане плачут, провожают в последний путь немолодого мужика, в прошлом кадрового военного. Поставленная тобой мина, Ваня, убила его. Он лежит в закрытом гробу, потому как на останки лучше не смотреть. Но при этом, что тебя нисколько не удивляет, убитый сидит на краю собственной могилы, хворостинку грызет. Дожидается окончания службы и начала далекой дороги в вечность. Ты подходишь, садишься рядом.
— Курить есть? — спрашивает он, глядя на тебя с какой-то странной усмешкой, будто это ты тут мертвый и твои это похороны, а не его.
— Кури. — Достаешь из кармана пачку, закуриваешь вместе с ним. Думаешь о том, что это худший день в твоей жизни. Закончится ли он когда-нибудь или нет?
— Чего пришел?! — жадно затягивается покойник вкусным, слегка сладковатым дымом.
— Это не я пришел! Меня пришли, — отвечаешь ты, Иван Иванович, и пытаешься улыбнуться. Но выходит скверно, потому как старушки, собравшиеся вокруг могилки, дребезжащими голосами начинают петь псалмы и кафизмы. Ты не знаешь этих церковных песен. И вообще — убежденный атеист. Таким в гроб ляжешь и к Богу придешь. Но их голоса так трогают тебя, что, кажется, режут по живому. — Да что ж это такое! За что мне это?! — говоришь ты тихо.
— Хороший ты парень, Ваня, — замечает погибший, — но дурак. Тебя все об одном и том же спрашивают, но ты отвечать не хочешь. А, скажем, у тебя к себе самому вопросов случайно нет?! Они бы сильно помогли делу.
— Один у меня вопрос! — говоришь ты в сердцах. — На хрена я сегодня в парилку эту пошел, млять! Гребаный Федор! Гребаный «Пятый Рим»! Будь оно все неладно!
Докурить тебе не дают. Одного за другим ты видишь убитых тобой людей. Молодых и старых, всевозможных национальностей, религиозных и политических убеждений. Ты никогда не думал, что успел стольких замочить.
А вот этих молодых ребят ты собственноручно расстрелял у Южного блокпоста. Они и легли вместе, и сейчас вместе лежат. Один грузин, второй — румын по папе. Они даже повоевать не успели. Обоих расстреляли в темноте, поставив на склон холма. Внизу — Z-красотища! Лесостепь с холмами. Под склоном, уходящим отвесно вниз на добрую сотню метров, местные жители десятки лет белую глину копали. Там в темноте журчит ручей, оттуда веет тишиной и покоем. Туда и улетели два друга-украинца — один румын, второй грузин. Они не хотят говорить с тобой. Просто смотрят. В их глазах нет осуждения, но и вопроса тоже нет. Ты пытаешься что-то произнести. Мычишь. Стонешь. Тебе нужно оправдание, и ты его, конечно, находишь.
— При других обстоятельствах, — говоришь, — вы точно так же могли бы меня убить! Вы шли с оружием! Вы тоже были бойцами! И не надо так смотреть…
— Да, — отвечает тот паренек, который помладше, — мы воевали, брат. Но мы воевали на своей земле!
Что ответить на это? Может быть, скажешь, Иван Иванович, что это и твоя земля тоже? Что вы братья по крови, что духовные скрепы? Что ты их пришел освобождать от самих себя? Скажи честно, что думаешь. Объясни им, что они ничего в жизни не понимали, что не имели права жить, как хотели. И что только ты, Иван Иванович, да твой брат Федя, ну еще, может быть, ваш Прекрасный Хозяин знали, как надо жить людям на их земле. Тем более, если это и не страны вовсе. А республики бывшего СССР…
Наконец, ты оказываешься в той комнате, которой нет. Видишь нибелунгов. Они с тобой говорят на языке этой земли. И, конечно, ты не понимаешь ничего совершенно. Но дед же тебя предупредил, что так будет, потому ты сильно не расстраиваешься. Стоишь, глядя в разверстую перед ногами пульсирующую бесконечность, и готовишь себя к судьбе бобра или, на худой конец, крысы. Да, крысой тебе бы точно подошло. Работа достаточно грязная, зато простая и без сантиментов.