Булочник и Весна

– Вы если бульдозер ищете, это к нам – вон, первый забор. Крикните Колю.
Я отвечал: спасибо, бульдозер, может, и пригодится. Если решим под дом площадку выравнивать. И кивнул на мою поляну.
– Строиться хотите? – спросила она, оглядываясь на лоскут весеннего поля, и лицо её сделалось взрослым.
Я подтвердил, что не только хочу, но сегодня уже и начинаю. Будем размечать землю под фундамент.
Она взглянула на меня исподлобья и бросила с неожиданным вызовом:
– Ишь! Это наша поляна, общая! Я вот Коле скажу! – и, развернувшись, помчалась к дому – сто лет не крашенному пятистенку по соседству с моим участком. Из-под девочкиных сапог выстреливали комья глины. Один метко шлёпнулся мне под ноги, однако не взорвался.
Так-то Старая Весна встречала меня! И что, интересно, за Коля? Уж верно не тот, с роялем. Неожиданно моя совесть дрогнула. Может, местный праведник пас на этой поляне козу? Или пару веков назад тут была, да сгорела церковь?
Взволнованным шагом я двинулся по поляне к избушке, в которую сложил шины. Там, под крыльцом, у меня были приготовлены колья для разметки углов будущего дома. Не то чтобы я собрался использовать их в качестве боевого оружия, но всё-таки пусть что-нибудь да будет в руках.
Тем временем конфликт на всех парах нёсся ко мне. Обернувшись на треск соседской калитки, я увидел его бешеный лёт и пожалел, что не успел добраться до кольев. Пришлось вынуть из кармана рулетку. Сжав её, как гранату, я двинулся навстречу враждующей стороне.
Мой противник был не высок, но жилист и, должно быть, силён. Отчаянный воробей в штормовке.
– Я те дам фундамент! Вали отсюда! – выкрикнул он надорванным голосом и метнул в придачу ещё несколько жгучих, чёрных, как головешки, слов. Над ними сумрачным хором мне послышалось «А-а-а-а…» из военных фильмов, когда наши бегут в атаку.
За спиной у вояки темнела вспененная снарядами пашня. Худое небритое его лицо зажёг гнев, но самое страшное – глаза смотрели не на меня, а насквозь, в самое пекло. «Нет, не фашист, – подумал я. – Наш солдатик!» – и сказал ему громко, как глухому:
– Ты, брат, не волнуйся так! Если какие вопросы – давай обсудим!
Однако воробей не был готов к обсуждению – ему страстно хотелось битвы.
– На этом поле знаешь, что было? – орал он, притормозив в паре метров, но продолжая устремляться ко мне головой и грудью. – А! Не знаешь! Так какого хрена полез? Этому полю вечный огонь полагается! И чтоб караул! Эх ты, мародёр вшивый!
Я растерялся, не в силах решить по справедливости, каким должен быть мой ответ Чемберлену. С одной стороны, на всякий наезд следует давать сдачи. Но с другой, что-то неправильное мне слышалось в этом наезде – стилистическая ошибка! Сожалеющее «эх ты» и потом – «вечный огонь». Какие-то не вражеские слова употреблял мой противник и смущал меня этим.
– Ну чего ты шумишь! На вот, лучше рулетку подержи! – сказал я. – Мне от твоего забора десять метров отмерить надо. Тут угол дома будет, – и протянул ему увесистую катушку.
Воробей не думал долго, а спружинился и, размахнувшись, снизу дал кулаком по моей руке. Рулетка выстрелила во влажную апрельскую высь, и я сам как будто взмыл вместе с нею – глянуть в прощальный миг на дела своей жизни. Вот он, мрачный тип с грязными руками и сердцем – претендует на чистую землю, не покаявшись, требует «новой жизни». Поделом же ему!
Вздымая брызги, грохнулась рулетка, и нас швырнуло взрывной волной в сон, где вечная рукопашная. Но сцепиться мы не успели – чья-то серокрылая фигура, стремглав пролетев над кочками, встряла меж нами.
– Коля! Ко-ля! – выкрикивал миротворец, силясь поймать воробья в смирительное объятие. – Ко-ля! Послушай меня! Может, у человека документы! Может, он собственник! – Тут наконец он исхитрился и, приобняв товарища со спины, слегка прижал ему горло.
– Да хоть папа римский! Кхе-кхе! – кашляя, ревел воробей. – Я тебе спалю твой дом! Да пусти ты! – Это не мне. – Свистнет он ясным пламенем! – и вроде бы рванулся опять, наставил лобешник, но я почувствовал: воздух между нами как будто провис – былого натяга как не бывало. Это значило, что ярость пошла на убыль.
Чуя близкий успех своей миссии, миротворец перенес руку с Колиной шеи на плечо.
– А знаешь, чего я шёл-то к тебе? Ирина велела звать на оладьи, – шепнул он. – Давай уж, топай, и Катьку прихвати, я сам тут выясню.
Упоминание об оладьях подействовало на Колю успокоительно. Он вырвался из-под руки и удалым шагом двинулся в сторону улицы.
– Ну и славно! – сказал миротворец, протягивая мне ладонь. – Николай Андреич Тузин. Вот тот, видите, дом, серый, с зелёной крышей. Это мы там.
Николай второй, в отличие от первого, был средне высок, худощав и сутул. Приятное лицо с длинноватым носом, а главное, внимательные, серые с жёлтой крупой глаза вдохновляли на добрососедство.
Он был постарше меня лет на пять – на семь. Представляться в подобном возрасте по имени-отчеству было чистой воды пижонством. Впрочем, не большим, чем шинель кроя времён Первой мировой, делавшая его похожей на серую птицу.
Разомкнув пожатие, Тузин скользнул за пазуху своего фантастического одеяния и извлёк визитку:
– Будьте добры! Если какие вопросы – обращайтесь!
Я глянул: драматург, режиссёр-постановщик… Культурное заведение, обозначенное на визитке, располагалось в городке – через квартал от булочной, в здании кинотеатра. Проезжая, я каждый раз видел дохленький стенд с афишами.
– Так это у вас в доме рояль?
– А вы что же, у нас бывали? – удивился Тузин, и как-то больше стало жёлтого в его серых глазах.
– Да нет. Это мы зимой с другом мимо шли, – сказал я. – И кошку вашу видели…
В продолжение знакомства я предложил Тузину посмотреть, где собираюсь поставить дом. Совсем по-приятельски, плечом к плечу, мы двинулись с ним по кочкам поляны. Весенняя земля чмокала под ногами, солнце жарко, масленично пекло загривок. Я понял, что голоден и тоже хочу оладий. Но пока ещё до них додружишься!
– А глядите, какая бы вышла сценища! – воскликнул Тузин, когда я показал ему место будущего дома, и раскинутыми руками обнял луг. – Там кулисы! – кивнул он на лес. – А это зрительный зал! – и взял на ладони панораму весенней земли – кулич, присыпанный вразнобой деревнями и перелесками, с полуденной свечкой солнца. Только самого воскового столбика не было видно – сразу огонь.
– А на Колю вы не сердитесь. На него сердиться нельзя, – заключил он и как-то воздушно, без касания, приобняв, повлёк меня прочь с поляны. Полы его шинели надувались ветерком, и я чувствовал: что-то сдвинулось в моей системе координат – точнее, она попросту завалилась, как старая этажерка. Логика рухнула в хлам, и на руинах взошли эмоции – удивление, жажда чуда, надежда.
– В Старой Весне ни на кого нельзя сердиться, – продолжал тем временем Тузин. – А то посердитесь-посердитесь и станете враждовать. И ничего от земли не останется.
– Ага, – кивнул я. – А что ж вы это вашему Коле не скажете?
– А Коля знает. И он никогда не сердится и не враждует. Он бушует иногда. Вот лес бушует при столкновении воздушных масс – что он, сердится? Нет, он шумит просто.
– Хорошо! – согласился я. – Сердиться не будем. Но только если и я побушую – чур без обид!
Я возражал просто так, для удовольствия. На самом же деле всей душой был согласен с Тузиным, потому что знал то же самое и про хлеб: в пекарне не должна полыхать злоба.
– А почему ваш Коля говорил про вечный огонь? Тут что, братская могила? – вспомнил я.
– Да нет! Никаких могил! – успокоил меня Тузин. – Сражение было – это правда. Батарея наша тут стояла, – прищурившись, он поглядел вдаль – как если бы с холма ещё можно было различить наши отступающие на Москву части.
Я достал сигарету и помял её в пальцах, не решаясь закурить. Вдруг меня прорвало.
– У меня тут прадед жил. – сказал я. – Отсюда ушёл на войну.
– Серьёзно? – живо заинтересовался Тузин. – Ну-ну! Рассказывайте!