Циклопы

Алаверды, как говориться. Круг замкнулся.
Все больше и больше хотелось намылить веревочку, повеситься на люстре. При неимении надежного светильника, на первой же березе удавиться.
Край настал! Ощущение двойственности и ущербности доводило до умопомрачения!! Хотелось голову о руль разбить и оглушить противный голос старика!
— Лев Константинович, — скрипя прокуренными связками, проскрежетал Завьялов, — еще раз обзовешь меня хоть как-нибудь…
«Что будет? — хмыкнул старикан. — Себе по тыкве настучишь?»
Борис завы-ы-ы-ыл!
От безысходности, от жути, от чудовищного ощущения — я здесь застрял навеки! но лучше тыкву разобью, чем примирюсь!
Жюли испуганно затявкала, Иннокентий завопил погромче старческого тела.
«Кончай концерт, ребята!! — добавляя в какофонию волнения, внутренне забился, забеспокоился носитель Константиныч. — Заканчивай истерику!!»
Завьялов прекратил выступление столь же резко, как и начал. Не обращая внимания на внутренние призывы, обратился к Кеше:
— Кешастый, ты говорил, что путешественник не может управлять полноценным носителем. Это так?
— Да.
— Тогда почему Я разговариваю за носителя? Почему чувствую, что Я отдаю приказание губам шевелиться? А он лишь присутствует внутри, не может управлять речевыми центрами без моего содействия.
— Эффект омолодителя включился, — пожал плечами Кеша. — Вы, Борис Михайлович, молодой и энергичный интеллект, способный подавлять носителя, как более жизнеспособная, активная личность. Обычная практика интеллектуального омоложения — носитель в положении подчиненной личности. Это — правило, иначе нет эффекта.
«Это кто здесь неактивен, а?!?! Это кто здесь подчинен?!?!»
— Замолкни, Лева, — посоветовал Борис. — Кеш, я могу в о о б щ е его выключить? На время.
— Полностью — не сможете. Полноценный, против воли запертый носитель сведет вас с ума, Борис Михайлович. Он будет в ярости, он будет пробиваться, вы оба потеряете контроль над телом, поскольку управлять рефлексами может лишь — один интеллект. Два равнозначных интеллекта тело разбалансируют.
— Я это чувствую, — пробормотал Борис. — Он меня уже почти разбалансировал, мозг напрочь вынес.
— Вам надо договориться с Львом Константиновичем, Борис Михайлович.
«Да я вас всех порву, малолетки сраные!!!»
— Он обещает нас порвать, — вздохнув, сообщил Завьялов. Призрак белой березы с веревкой на суку, маячил уже совсем в конкретной близости. Если не удастся выбраться из этого тела, предпочтительно реально кони бросить, чем делить одни мозги с курящим «Беломор» охамевшим дедом.
А кстати…!
Единолично завершив на дебаты, не приведшие к консенсусу, Борис повернул ключ зажигания, вывел Порше в тихий переулок и остановился перед первым же круглосуточным магазинчиком.
Через три минуты пожилое тело благодушно дымило беломориной.
* * *
Порше, с великой долей вероятности, уже объявленный в розыск, пришлось оставить на пустынной стоянке перед каким-то административным зданием.
В том же здании, воспользовавшись ночным банкоматом, Завьялов снял с кредитной карты деньги. Забил наличностью карманы. Попутно дедушку спросил: «Константиныч, на твоей фазенде жрачки много? Или супермаркет навестим?»
«Холодильник, погреб под завязку, Боря, — самодовольно сообщил носитель Лев. — Сегодня пропитаемся, назавтра, коли подметем до крошки — сходим в магазин. Там близко».
«Тогда — порядок».
Как только Константиныч успокоил нервы дозой никотина, общаться стал вполне культурно. И даже извинился за наезд. «Не прокатило по-нахалке молодняк подмять — прошу пардона».
Компания отошла от здания, где прикорнул Порше, квартал; Борис остановил таксомотор. Кеша с Жюли устроились на заднем сиденье, заворковали. З а т я в к а л и. Завянь сидел рядом с водителем и внутренне общался.
«Лев Константинович, а как ты в больнице оказался? Без документов, типа — бомж…»
«Да тут, знаешь ли, Бориска…, такая гнусная история приключилась…»
Рассказ, звучавший внутри самого тебя не только слушался, но и в и д е л с я. Всецело ощущая себя интеллектуальным путешественником, точь-в-точь — засланец будущего! — Борис как будто лично присутствовал и участвовал в событиях. Воспоминания носителя отражались в нем, как в объемном, инфернальном зеркале, погружали в эмоции-переживания до самой глубины. До дрожи, запахов и ощущения ветра на коже.
Борис как будто увидел себя на даче… Знакомой каждой травинкой, пробившейся сквозь каменные плитки дорожек.
Завянь стоял за смородиновыми, крыжовниковыми кустиками между грядок. Отличная погода с авансом на тепло. Вдоль забора зазолотились березки, низенькие елочки листвой усыпали. Красота! Живот и спину прикрывает любимая вязаная душегрейка в оленях, лысину греет старая шапочка с помпоном. Вчера застиранные треники нигде не жмут…
В заскорузлых руках, не признающих всяческих дамских перчаток, уверенно, умело запорхала острая лопата. Недавняя морковная гряда готовится под зимний отдых…
«Клубни георгинов надо бы выкопать, перенести в подвал до холодов…»
Завянь идет по дорожке вокруг большого, знатно пожившего дома в два этажа с мансардой. Пробирается под окнами к пожухлой, тронутой недавним ночным заморозком клумбе. Окно кабинета, откуда так приятно видеть пышное летнее цветение георгинов — раскрыто. Дед утром в кабинете накурил — топор повис, две створки настежь распахнул, переоделся в рабоче-огородную одежонку, пошел проветриться на свежем воздухе, лопатой помахать.
Из кабинета доносятся голоса.
Непривычно низкорослый Завянь стоит под подоконником, напрягает слух…
Внук с женой приехал! Ромка с Нонкой.
Странно, что гудения автомобильного мотора не было слышно. На электричке, что ли, прикатили?
Наверное. Доехали на электричке, прошли на участок — дедушка в дальнем углу, в огороде ковырялся — не увидели ребята.
Дед уже собрался подтянуться к подоконнику, крикнуть: «Здорово, шельмецы! Чего ж не позвонили, я б чайку сварганил…» Услышал:
— Ром, в верхнем ящике смотри, — командовала Нонна. — Он с ними каждое утро работает, далеко не убирает.
— Да я искал уже! — рассерженно шепчет внук. — Погляди на полках. Две синих папки!
Слыша, как в комнате шуршат бумаги, позвякивают падающие карандаши, Завьялов-Лёва обмер.
В нескольких метрах от него твориться гадость! Обыск. Роман и Нонна обшаривают стол и полки шкафа, разыскивают мемуары.
Несколько лет назад, когда опомнился после смерти жены Любушки, Лев Константинович засел за мемуары. Каждое утро спускался из спальни на втором этаже в кабинет, разбирал старые тетрадки дневников, делал выписки и правки, собирал листочки по двум синим папкам — «нужное», «необязательное». Делал это — для себя. К издателям не торопился. Пошутил, правда, на последнем слете ветеранов, что собирается прославиться…
— Ром, да нет негде! — хриплый голос Нонны, прошелся по нервам тупой пилой.
— Ищи, Нонка, ищи! — сипел внучок. — За рукопись вместе с дневниками заплатят больше!
— Да пошла она к черту, эта рукопись! Запалим халабуду со всем барахлом! Знаешь, сколько Ничкин за участок прелагал?!
В груди у Бори-Левы помертвело. Сосед нувориш Захар Ничкин уже дорожку к дыре в заборе протоптал, уговаривая Константиныча участок уступить…
— Нонна!
— Я двадцать восемь лет Нонна! Вот зажигалка.
— А если дед наверху спит?! — испуганно прошептал Роман.
— И черт с ним! Хватит старому маразмату небо коптить! Сваливай бумаги на пол…
Константиныч медленно повернулся, скребя плечом о стену, пошел к крыльцу…
«Дождался благодарности от внука, — сверлила сердце мысль, — дождался… Спалить меня решили… Вместе с фотографиями Любушки…, вместе с памятью».
Пошатываясь, взошел на крыльцо, попробовал утихомирить громыхавшее о ребра сердце…
Старинный шелковый ковер кабинета засыпали бумаги, вытряхнутые из ящиков стола. Два молодых вандала громили ПАМЯТЬ, Нонна поджигала свернутую в рулон бумажку…