История одного карандаша (Рассказы)

Наконец все работы были закончены, и мы вывесили написанное от руки большими буквами объявление:
ЗАВТРА, 23 ИЮНЯ 1917 ГОДА,
У НАС НА ВЫБОРГСКОЙ СТОРОНЕ
В 10 ЧАСОВ УТРА
ОТКРЫВАЕТСЯ ДЕТСКАЯ ПЛОЩАДКА!!!
ДЕТИ!!!
ПРИХОДИТЕ НА ПЛОЩАДКУ!!!
БУДЕМ ВМЕСТЕ ИГРАТЬ!!!
Вход бесплатный!!!
Как только мы повесили объявление, около него стали собираться и взрослые люди, и ребятишки. Все его читали и перечитывали: ведь на Выборгской стороне в то время не было ни детских садов, ни яслей, да и школ было мало.
В школах учились лишь ребята из обеспеченных семей, а дети рабочих проводили время на дворах и на улице. Те, кто постарше, нянчили младших. А когда им исполнялось десять-одиннадцать лет, их отдавали на завод или в мастерскую к сапожнику, к плотнику, к столяру — и они работали от утренней зари до поздней ночи.
Открытие площадки было назначено на десять часов утра. Но уже к восьми забор был облеплен ребятишками. Они заглядывали в щели, стараясь увидеть, что же их там ожидает.
Однако, когда я распахнула калитку, войти решились не все. Многие остались на улице и боязливо заглядывали внутрь. Да и те, что вошли, ступали робко.
Ребята были худые, бледные, одетые в чиненую-перечиненную одежду. Обуты они были в рваные материнские башмаки, а некоторые пришли босиком.
Я раздала игрушки, усадила малышей на песок.
Постепенно ребята перестали бояться и повеселели. Девочки прыгали через скакалку, мальчики гонялись за мячом. Но до чего же эти ребята были не похожи на обычных играющих детей!
Подойдёшь, бывало, к какой-нибудь маленькой девчушке, которая баюкает запелёнатый в тряпку чурбанчик, и слышишь, как она бормочет:
— Не реви ты, Варька, не надрывай мне душу. Вот принесу получку, куплю картошки, наварю и поставлю тебе, как царице, полную миску!..
Пошёл дождь. Я позвала ребят под навес и усадила рисовать — благо бумаги, красок и карандашей хватало.
Рисовать они не умели. Только один мальчик нарисовал дом с большой трубой, из которой валил густой чёрный дым. А девочка нарисовала собаку с закрученным вверх хвостом. Всем хороша была бы эта собака, только было у неё почему-то восемь ног.
Но один мальчик — его звали Алёша Калёнов — нарисовал совсем особенные рисунки, каких не рисовал никто из ребят.
Рисунки Алёши были похожи один на другой.
На каждом листе бумаги он рисовал жёлтой, красной, синей, оранжевой, зелёной краской какие-то фигуры, напоминавшие сказочных птиц. А над ними — на всех рисунках — висел в воздухе грязноголубой четырёхугольник. Как будто бы Алёша обвёл карандашом спичечную коробку, а потом закрасил это место очень жидкой чёрной краской, разбавленной голубой.
Я подошла к Алёше и спросила:
— Что это ты нарисовал, Алёша?
Он испуганно посмотрел на меня и чуть слышно проговорил:
— Цветы…
Ну хорошо, в нижней части рисунков нарисованы цветы. Правда, какие-то странные цветы, совсем не похожие на настоящие. Почему же эти цветы такие странные? И что означает этот грязно-голубой четырёхугольник, который повторяется на каждом рисунке?
Алёша так пугался, когда на него обращали внимание, что я не стала его расспрашивать и решила показать его рисунки Надежде Константиновне.
Когда я пришла к Надежде Константиновне, у неё сидела женщина и, обливаясь слезами, рассказывала, что хозяин уволил её с работы. Как же теперь она будет жить с ребятишками?
Надежда Константиновна её успокаивала и обещала поговорить с товарищами и помочь ей найти работу.
Женщина ушла.
Я подсела к столу Надежды Константиновны и разложила перед ней Алёшины рисунки.
Она долго-долго их рассматривала. То подносила поближе к глазам, то отодвигала подальше. Потом она сказала:
— Почему мальчик всё время рисует такие страшные четырёхугольники? От этих рисунков у меня защемило сердце…
Надежда Константиновна стала расспрашивать меня об Алёше. Я рассказала то, что знала. Алёша худой, очень бледный мальчик, с землистым лицом. Одет он в рубашонку, из которой давно вырос, и в заплатанные брюки. На площадку он приводит трёх младших ребят, мал мала меньше, таких же худых и бедно одетых, как он сам.
К счастью, у меня была книга, в которую я записывала адреса ребят, и я нашла Алёшин адрес.
— Сходите-ка к нему, — сказала Надежда Константиновна. — Посмотрите, как он живёт. Может быть, мы сумеем понять, почему он так рисует.
И я пошла по серым, унылым улицам Выборгской стороны. Кругом ни кустика, ни деревца.
Вот шестиэтажный дом с закопчёнными, облупившимися стенами. В нём живёт Алёша. Тёмный двор, вымощенный камнем. Когда стоишь во дворе, кажется, что ты попал на дно глубокого колодца. В углу — лестница с покосившимися ступенями, которая ведёт в подвал. Длинный грязный коридор. В конце — дверь.
Я постучала. Дверь не была заперта и отворилась сама. Передо мной была узкая комната с одним окном под самым потолком. На кровати под рваным одеялом, сшитым из лоскутьев, спали маленькие ребята. Алёша Калёнов сидел у окна.
Никто не услышал моего прихода. Я подошла к Алёше, села рядом, посмотрела в окно и увидела в далёкой вышине грязно-голубой четырёхугольник неба, похожий на спичечную коробку. Тот самый, который рисовал Алёша на своих рисунках!
Вот что рассказал Алёша. Отца его забрали в солдаты в первый же день войны. Вскоре пришла похоронная. Мать была прачкой. Стирала с утра до ночи у господ, чтоб хоть как-то прокормить четверых ребят. Алёша в школу не ходил и нянчил малышей.
Этому мальчику, которого я считала десятилетним, шёл уже тринадцатый год. Детство он провёл на Выборгской стороне. Да и там не бывал дальше своего двора.
Он никогда не видел цветов. С цветами у него было связано представление о чём-то несказанно прекрасном. Он думал даже, что цветы поют…
Рассказ Алёши я передала Надежде Константиновне.
Она выслушала меня молча.
На другой день Надежда Константиновна сказала мне, чтобы вечером я пошла во дворец Кшесинской к Владимиру Ильичу Ленину и показала бы ему Алёшины рисунки.
* * *
Во дворце Кшесинской тогда, летом 1917 года, помещался Центральный Комитет партии большевиков. С балкона дворца Владимир Ильич не раз произносил речи, которые слушали рабочие, солдаты, матросы, собравшиеся внизу, на площади.
Попала я во дворец Кшесинской только поздно вечером. И в самом дворце и вокруг него бурлила огромная толпа.
Владимира Ильича я застала в угловой комнате второго этажа. Когда я вошла, он сидел за столом, заваленным книгами и газетами, и что-то писал.
В открытые окна, словно шум прибоя, доносился гул толпы.
Увидев меня, Владимир Ильич перестал писать, усадил меня в кресло и стал расспрашивать о жизни рабочих на Выборгской стороне.
Потом он встал, прошёл в угол комнаты, поднял стоявший на полу синий эмалированный чайник, поставил на стол блюдце с сахарным песком и тарелку нарезанного тонкими ломтиками чёрного хлеба. Сахару было мало. Мы посыпали им хлеб и так пили чай.
Потом я достала Алёшины рисунки. Владимир Ильич уже знал об Алёше от Надежды Константиновны. Он взял рисунки, подошёл к окну, чтобы лучше видеть, потом вернулся, положил рисунки в свою папку и с ненавистью посмотрел на розовые мраморные стены.
— А дети живут в подвалах! — промолвил он.
Владимир Ильич взял лист бумаги и стал записывать то, что надо сделать для детей с площадки.
Непременно (он подчеркнул это слово двумя чертами) хотя бы один раз вывезти детей за город. Непременно (снова дважды подчёркнуто) сводить их в Летний сад. «И пусть барчата потеснятся», — сказал Владимир Ильич. Раздобыть игры, мячи, детские книги. Узнать у товарищей, нельзя ли разбить на площадке клумбу и посадить цветы.
На следующее утро Владимир Ильич должен был уехать из Петрограда на несколько дней. Рисунки Алёши он оставил у себя и сказал, что после возвращения хочет непременно повидать этого мальчика.